Время шло, менялись вкусы и настроения, идеи и представления. Пышущая здоровьем и изобилием буржуазность
постепенно вышла из моды. Наступал fin de siecle, конец столетия, грань веков — время, когда людям свойственно подводить итоги, радоваться успехам, горевать над неудачами и вглядываться в будущее. Модернизм и декаданс, прогресс и упадок, надежда и разочарование — все то, что явственно ощущалось в австро-венгерском обществе, нашло отражение в Jugendstil, или сецессионе, стиле нового поколения художников и архитекторов, творивших на рубеже XIX—XX столетий. На смену Макарту пришел Климт, на смену Штраусу — Малер. Штраус умер в 1899 г., и кто-то из придворных отстрословов тут же пустил гулять по венским салонам ядовитую шутку: «По сути дела, Франц Иосиф правил до смерти Иоганна Штрауса». Намек был ясен: старый император все чаще воспринимался обществом как живой анахронизм, продукт другой, давно минувшей эпохи. Он и сам чувствовал, что наступают новые, совсем уж непонятные и чуждые ему времена, и выразил свое отвращение к ним, приказав занавесить окна Хофбурга, выходившие на знаменитый «дом без бровей» — здание, построенное в стиле модерн для одной из торговых фирм архитектором Адольфом Лоосом, Плоский фасад этого сооружения оскорблял эстетическое чувство Франца Иосифа, воспитанного во времена бидермайера.
Кстати, к техническим нововведениям император тоже относился весьма настороженно. Он так и не привык, например, к телефону, не позволив поставить этот странный аппарат у себя в кабинете. Не жаловал Франц Иосиф и лифты, даже в 80-летнем возрасте предпочитая, пыхтя и отдуваясь, подниматься по лестнице. Отношение монарха к электричеству и телеграфу было более положительным, а вот автомобили он так и не полюбил, хотя несколько раз пользовался ими (конечно, в роли пассажира, а не водителя). Излишне, наверное, говорить, что писал Франц Иосиф до самой смерти от руки, не помышляя ни о каких пишущих машинках. Неприязнь к новинкам техники была, очевидно, вызвана не только консерватизмом старого монарха, в конце концов, естественным для его возраста, но и спартанскими наклонностями императора, который не любил роскошь и в быту вел себя очень скромно. В Шёнбрунне у него даже не было стационарной ванной комнаты: повелитель 50 миллионов человек мылся в раскладной резиновой ванне, как какой-нибудь коммивояжер в деловой поездке.
Ни для императора, ни для монархии, ни для ее подданных, будь они жизнелюбами и оптимистами или декадентами и пессимистами, на рубеже веков ничего еще не было ни решено, ни тем более кончено. Было бы явной ошибкой представлять себе настроения fin de siecle как сплошные предчувствия грядущего упадка и краха. Мировосприятие людей той эпохи оставалось неоднородным, прогрессистские иллюзии и надежды причудливо смешивались с ощущениями тоски и безысходности. Общество сводило судорогами, как затекшую ногу, долго пребывавшую в неподвижности. За внешне стабильным и весьма респектабельным фасадом дунайской монархии нагромождались проблемы, которые грозили со временем похоронить уютный и пестрый мир Kakanien. Но пока жизнь была хороша, на аллеях Пратера играла музыка, на Рингштрассе по вечерам зажигали электричество, в Будапеште пустили трамвай, а в Праге создали телефонную сеть...