— Быть может, кое-что из его философии даже верно.
— Что вы имеете в виду?
— Большие Циклы. Ведь век странных зверей и впрямь грядет на нас. А также век героев и полубогов.
— Я встречал только странных зверей.
— Тут сказано: «В ЭТОЙ ПОСТЕЛИ СПАЛ КАРАГИОЗИС». Выглядит она удобной.
— Удобная и есть. Видишь?
— Да. Мне оставить табличку?
— Если хочешь.
Я двинулся к проскениону. У лестницы начиналась рельефная лепка, представляющая эпизоды из жизни Диониса. Все экскурсоводы и все экскурсанты должны были, по изданным мною правилам, «…иметь при себе на время пути не меньше трех магниевых бомбочек на человека». Я вынул чеку из одного такого цилиндрика и бросил его на землю. Ослепительная вспышка внизу не будет видна: она сокрыта горным склоном и каменной кладкой.
Я не вглядывался в яркое пламя, а смотрел наверх, на очерченные серебром фигуры. Там Гермес представлял Зевсу юного бога, в то время как по обе стороны трона корибанты[16] отплясывали фантастический пиррихий[17]; потом шел Икар, которого Дионис научил выращивать виноград, — он готовился к закланию жертвенной козы, в то время как его дочь предлагала богу лепешки (сам бог стоял в стороне, обсуждая с сатиром ее прелести); и пьяный Силен, пытавшийся держать на плечах небо, словно Атлант, да только не так хорошо; и все другие боги разных городов, гостившие в этом театре: я заметил Гестию, Тесея и Эйрену с рогом изобилия…
— Ты возжигаешь огонь как подношение богам, — раздалось заявление из-за моего правого плеча, но я не обернулся, потому что знал этот голос.
— Наверно, — согласился я.
— Давно уж ты не хаживал по этой стране, по этой Греции.
— Это верно.
— Наверное потому, что никогда не было бессмертной Пенелопы — терпеливой, как горы, уповающей на возвращение своего калликанзара, ткущей в ожидании клубки пряжи, необъятные, как горные вершины.
— Ты нынче стал деревенским сказителем?
Он тихо рассмеялся.
— Я пасу многоногое стадо овец на горных пастбищах, где персты Авроры раньше всего красят небо розовым.
— Да, ты сказитель. Почему же ты сейчас не на горных пастбищах, разлагая молодежь своими песнями?
— Из-за снов.
— Да? — Я обернулся и вгляделся в древнее лицо — в его морщины, такие же черные, как рыбачья сеть, пропавшая на дне моря, в бороду, такую же белую, как приносимый с гор снег, в глаза, такие же голубые, как стягивающая ему виски налобная повязка, в ослепительном свете догорающего магния. Он опирался на свой посох не более, чем воин опирается на свое копье. Я знал, что ему больше столетия и что он никогда не обращался к курсу Спранга — Сэмсера.