А разговор у потухшего костра продолжался своим чередом.
- Не вернусь я теперь домой.
- А куда?
- К теплу подамся.
- Уже загадываешь?
- Холодно здесь.
- Отогреешься...
- Если не сыграю в ящик.
- Тебе жить да жить.
- Пробовал. Не дали.
- Детей иметь...
- Не заказано.
- Все еще впереди.
- Позади больше.
- Надо забыть.
- Не могу.
- Надо.
- Знаешь, Аля, как здесь у нас поют: "Я еще молодая девчонка, но душе моей тысячу лет". Устал я, Аля... Не от работы... Работа любая мне в игру... От холода устал. От снов. От крика...
- Это пройдет, Паша, вот увидишь, скоро пройдет...
- Еще год.
- Не так много, Паша. Надо научиться ждать... Нам обязательно надо научиться ждать...
- Для чего?
- Для меня хотя бы, - сказала она почти шепотом. - Или не стою?
- Вот, Аля, шел, шел...
- Ко мне и шел...
- На краю света...
- А те, к кому идешь, всегда - на краю.
- Боюсь: вдруг пожалеешь... Может, это у тебя от безлюдицы... с тоски... Худо мне тогда будет, Аля, очень худо...
- Не надо, Паша...
- А - вдруг?
- Не надо... - умоляющая беззащитность, казалось, достигла предела. - Не надо...
- Прости...
- Что ты...
Разговор их входил в ровное для Ивана Васильевича русло, и он был им благодарен за утерянный было покой. Полые, ни к чему его лично не обязывающие слова убаюкивали память, восстанавливая в нем прежнее душевное равновесие, и боль уходила, отстаивалась в самой потаенной глуби.
Голоса у костра становились тихими-тихими.
- Меня дома все сумасшедшей считают. Ведь я могла после техникума в Москве остаться. А мне свет посмотреть захотелось. Вот и увидела... Всё стало и проще и сложнее... И дорога эта... И люди - там... И ты...
- Выходит, судьба...
- Выходит.
- И не забудешь, что говорила?
- Никогда.
- А вдруг жалеешь?
- Нет. - И еще тверже: - нет.
- Может, пойдем?
- Пойдем.
- Не устала?
- Ну ни капельки. Я, знаешь, спать стала бояться. Вдруг просплю что-нибудь...
- Так пошли?
- На озеро?
- Как хочешь.
Двое встали, она коснулась его плеча своим, и они пошли через осиянную новым утром равнину туда, к блистающим вдалеке озерам, и Ивану Васильевичу показалось, что сейчас на всем белом свете есть только он сам, солнце, тундра и два человека, плывущих сквозь ее струящееся марево. И сухие губы его сами сложили:
- Дай вам Бог...
X
К Пантайке Иван Васильевич вышел в два перехода. Речка выплеснулась чуть ли не из-под самых ног у крутого среза высокого берега. Здесь ему предстояла переправа. Сидеть у воды в ожидании лодки с верховьев Грибанова никак не устраивало, и он решил спуститься вниз, к Кандымскому порогу, где ребятами устраивалась в свое время времянка для камеральных работ. Там, по мысли, должен был храниться кое-какой инструмент, с тем чтобы любой проходящий мог при случае сбить плот.