Он больше не принадлежал себе.
Распятая бабочка-капустница трепыхалась под ним, просила пощады – ладони Петрова крепко обхватывали голову с разметавшимися медными волосами, а губы выдыхали в аккуратную ушную раковину: лююю, – и шум прибоя приносил ответное – ююю…
Ну, иди же, Петров, иди, – оказывалось, что у капустницы есть руки, ноги, живот, раскинувшиеся достаточно привольно – вот эта выступающая косточка бедра, и эта повернутая пятка, и тающий полукруг груди с отчетливо обозначенным соском – все это было женское, конкретное, весомое, именно что весомое – да, легкое и неожиданно телесное, совсем не стрекозье ее естество.
Иди же, Петров, – а теперь и вовсе запахивала халат, носилась от зеркала в ванной к прихожей, потряхивая мокрой челкой, – уже другая, обыденная, одна из тех, проходящих, проезжающих мимо, одергивающих подол платья, подрисовывающих безукоризненную линию губ, глаз, завершающих скульптурную лепку скул пушистой кисточкой.
Пока, маленький, – все эти приторные подробности, которые уж никак бы не прошли с другими – умными, взрослыми, а вот с ней, поди ж ты, проходило все – глупо улыбаясь, он оборачивался вслед, но ее уже не было – или была, но другая, уже не его.
Интересно, какой она была дома, с другими? Куда девался аленький цветок? Или там была другая игра? В Белоснежку? В Снежную королеву? В девочку-недотрогу? Или, напротив, игра была с ним, а с ними она была настоящей. Какой? Он не знал.
Девочка со скрипкой. То ли дело контрабас – тыл, тяжкий телесный низ, утробные частоты. Его дело – подать реплику вовремя. Ни секундой позже. Люби меня, – стонал контрабас, но скрипка оставалась безучастной. Она была прилежной, играла в такт. Не лучше, но и не хуже иных. Ее предплечье смело обхватывалось пальцами.
Ошибки быть не могло. Родом из детских снов – принцесса, плачущая в окне дома напротив. Девочка с легкими волосами. Даже не девочка, а так – дуновение.
У дуновения оказалось имя, фамилия и даже, более того, муж. Игорь. Или Олег. Неважно. Имя мужа казалось навязчивой подробностью. Она тоже не упоминала. Тактично умалчивала. Не поглядывала на часы, не юлила. Просто одномоментно становилась другой. Словно всем своим видом сообщая – время истекло. Твое. Твое, Петров.
Убегая, принцесса теряла хрустальный башмачок.
Она – не теряла. Застегнутая на все пуговицы, придирчиво осматривала себя с головы до ног и уже на пороге прижималась легко – легче не бывает – к размякшему спасителю. Ровно на пару секунд.
Спать, Петров, спать, – бормотала она, уже отрываясь, целуя воздух где-то за ухом.