…Мне становилось грустно. Неужели всю свою жизнь человек должен учиться быть человеком?
…А у таких, как сержант, это, наверное, врожденное. Они уже с детства такие, что ничего не нужно в себе воспитывать, преодолевать…
Тускло мерцает «летучая мышь» на тумбочке дневального. Снаружи осторожно ощупывает казарму ветер. Иногда холодные пальцы его, пробравшись сквозь щели, скользят по нашим лицам, но мы уже согрелись, некоторые уже заснули, некоторые переговариваются вполголоса.
— Левка, помнишь, как в лесу у Столовой горы мы нарвались на диких кабанов?
— А новогодний маскарад во Дворце?
— А помнишь, как Боря Константиныч засадил всему классу общую пару за закон Бойля-Мариотта?
— А помните…
— Ребята, как вы думаете, возьмут немцы наш город или…
— Ты что, с ума съехал?.. — Гена Яньковский даже приподнимается на топчане и с испугом смотрит на Витю Денисова.
— А чего здесь особенного? Если Пятигорск взяли, Георгиевск, Минводы, то наш-то уж запросто. И так он уже почти у них в тылу.
— Драться все равно будут. До конца.
— Конечно будут. Только гарнизон-то у нас… Ни танков, ни броневиков…
— Зачем же нас угнали сюда? Почему не оставили?
— Это дело командования. Они знают.
— Интересно, после того налета еще бомбили?
— Мне мать ничего не писала. Вроде пока спокойно…
— Чего у нас бомбить-то? Дома отдыха да десяток зениток?
— Не скажи, А гидротурбинный завод? А мясокомбинат?
— Ну уж и завод! Два цеха и один сарай…
— Да они рушат все подчистую! Даже на отдельные хаты бомбы сбрасывают.
— Мне раненый один на базаре рассказывал: увидит в поле человека и пикирует прямо на него. Гоняется до тех пор, пока не пригробит.
— Вот сволочи!
— Эй вы, вторая школа! Хватит! Дайте спать людям.
Мы умолкаем.
Снова слышно, как шелестит ветер снаружи и где-то далеко за станцией вскрикивает паровоз.
Я натягиваю на голову одеяло и закрываю глаза.
— Подъем!
Уже? Тьфу, пропасть! А мне показалось, что я только заснул…
— Швыдче давай! Швыдче! Швыдче!
Свежий, подтянутый, розовый Цыбенко стоит в проходе между топчанами, как всегда засунув большие пальцы рук за ремень. Солнце полосует сарай во всех направлениях. Теплые ромбы, квадраты, треугольники лежат на полу. На них пляшут одевающиеся.
— Га! — изумляется сержант, увидев, что мы выскакиваем из-под одеял одетыми. — Ну, вояки! От бисовы дети!
Но больше не добавляет ничего. Только губы у него подергиваются от смеха.
После обязательной пробежки вокруг казармы, умывания и завтрака он сообщает:
— Сегодня пидемо на оборону.
Ротный старшина выдает на двоих ломик и большую саперную лопату, лезвие которой так остро, что им, наверное, можно заточить карандаш.