— … Лар, почему ты мне не писала?
Лариса поворачивается ко мне. На лице так и читается сердитое: «Начинается!»
— Когда ты уходишь к звездам, ты для меня умер. Или хочешь, чтоб я ночей не спала, поседела к сорока годам?!
— Лар, не заводись, а? Я же в этот раз недалеко ходил. Внутри системы, ни одного джампа…
— Хочешь сказать, безопасно, как на автобусе прокатиться? А это что?
— хватает с серванта квиток-распечатку с моей зарплатой и тычет в графу «Премия за спасение корабля и груза». — Это что, я спрашиваю? Такие деньги за просто так дают? Я у Зины спрашивала, ты на два дня опоздал. А мог бы совсем не вернуться!
— Знаешь, как мне скучно было без твоих писем.
— Знаю! — сказала — как отрезала. — Заглянула в твой чемоданчик с порнографией.
Только этого не доставало до полного счастья.
— Это искусство! Эротическая графика.
— Искусство — это у Рубенса. У тебя — порнографика!
Сажусь на стул верхом.
— А какая разница?
— Чтоб искусство рисовать, надо сперва имя заработать.
Иду в сортир обдумывать эту мудрую мысль. Иногда моя ненаглядная глупа до гениальности. Хочется проверить содержимое чемоданчика, но только не при ней. Иначе — скандал на неделю.
Утром Лариса уходит на работу, а я валяюсь в постели до двух часов.
Потом беру себя в руки и начинаю адаптироваться к земной тяжести. Если адаптироваться пассивно, нужно целых четырнадцать дней. А если активно, можно уложиться всего в две недели. Медики никак не могут этого понять.
Выбираю первый путь. Потому что до бассейна надо ехать. А в бассейне
— лестницы вверх, лестницы вниз, в душ, в раздевалку… И на каждой много-много ступенек. Ну его!
Раскрываю чемоданчик, перебираю рисунки. Вроде, все на месте. Достаю тот, который похож на Ларису, и начинаю реставрационные работы. Рисунок долго висел на стенке, запылился, местами потерся, линии размазались. У Зинуленка есть резинка настоящих художников из сырого каучука, цветом напоминающая янтарь. Она отлично убирает грязь с ватмана.
В детстве родители хотели видеть меня художником. Репетитора нанимали. Так что с техническими приемами я знаком. Мелочи подправить, оттенить — могу. Вот недрогнувшей рукой одной линией контур обозначить
— этого мне не дано. Чуть меняю разрез глаз, уголки губ. Теперь на ватмане точно Лариса.
В самый неподходящий момент, когда на столе десяток карандашей разной твердости, а я — на кухне, шарю в холодильнике, из школы приходит Зинуленок.
— Пап, это ты маму нарисовал? Здорово!
Точно. Здорово. Влип я здорово. Честно сказать, что рисовал не я?
А КТО? Кто, кроме меня, мог видеть маму В ТАКОМ ВИДЕ? И зарисовать…