2
Ночь… В царской спальне, где даже днем мутноватые проблески света не простираются дальше малюсенького оконца, жухлый мрак, чуть тронутый тлеющей перед образами лампадкой, и келейная, осмиряющая тишина… Тишина… Только дождь еле слышно шуршит за стеной — мягко, убаюкивающе, наполняя черную пустоту спальни дремотным, отрешающим покоем.
Не спит Иван… Терпкая духота и нудный, наваждающий шорох дождя донимают его и гонят прочь сон.
Он лежит на широкой жесткой лавке, покрытой выворотной лисьей шубой, — распластанный, недвижный, с искрута запрокинутой головой. В изголовье — чуть прикрытая краем шубы, грубая полстяная скатка, упруго вдавливающаяся в затылок и будто расплющивающая его. От этого голова кажется ему непомерно большой и тяжелой, как будто ее придавливает к взголовью внутренняя, накопившаяся в ней от бессонницы тяжесть и какая-то еще, совсем иная, болезненная и раздражающая, исходящая извне — из мрака и тишины, наполняющих спальню, из их дремотности и притаенности, которые не усыпляли, а пробуждали, вередили, подстегивали мысли.
Мысли… Мысли… Мысли… Будто заговорщики, обступили они его и, почувствовав его беспомощность и беззащитность, в злорадном наслаждении затеяли свой бешеный хоровод. И все, все, что несли в него мысли, чем наполняли его, с какой-то изощренной настойчивостью стремилось проникнуть в его душу, пробиться к его совести, чтобы затронуть и их, поразить, причинить им боль, занести в них смуту.
Не спит Иван, не идет к нему сон… Истомленный мучительной навязчивостью мыслей, лежит он, простертый на лавке, как мертвец, рука его твердым изгибом запястья тяжело облегает переносье, придавливая расслабленные веки и словно защищая скрытые под ними глаза от черной въедливости мрака. Он лежит не шевелясь, будто таится от кого-то или страшится стронуть в себе, в своей душе что-то такое, что откроет доступ к его подспудному, к тем самым укромным глубинам души, куда упорно рвутся его мысли.
Не спит Иван, и уже не наваждающий шорох дождя за стеной и не терпкая духота гонят прочь от него сон, а тишина и покой. Они вызывают в нем такое чувство, будто это какие-то существа во плоти и крови, проникшие в спальню и притаившиеся в ее загусшем мраке. Кажется, что сними он руку с лица, открой глаза — и явственно увидит их, стоящих у его изголовья, — жестоких пособников какой-то могучей, тайной силы, приставленных к нему, чтобы возвратить в его память многое из того, что, казалось ему, исчезло из нее навсегда, чтобы обернуть к нему другой, не видимой ему ранее стороной все давнишнее и нынешнее, сотворенное его волей и разумом, и открыть ему некую истину, которую он ни ранее, ни теперь не желал и не желает знать, и с этой истиной пробиться к его душе, к его совести. И чувствовал Иван, что все эти мысли, мечущиеся в голове, — не просто мысли и не столько мысли, сколько какая-то подсознательная, ранящая, уязвляющая его самообращенность, какой-то еще не совсем ясный, но вместе с тем тягостный и мучительный разговор с самим собой, со своей душой, со своей совестью, — как будто многое из того, что предстало сейчас перед его сознанием, он совершил вопреки своей душе, вопреки своей совести, вопреки всему тому, что двигало его, вдохновляло и оправдывало перед самим собой.