– Можешь меня прогнать, – сказал Казимир. – Или пусть меня убьют твои люди. Мне все равно. Я сказал тебе, что я тебя люблю. Ты предпочла не отвечать на признание.
– Что теперь признания…
– Ну, как хочешь. Скажи – и я просто уйду – уеду куда-нибудь, и ты меня забудешь.
– Об этом говорить поздно.
– Почему ж…
– Потому что я ношу твоего ребенка.
Помолчали.
– Моего ребенка? – переспросил Казимир.
– Да.
Казимир чуть приметно улыбнулся.
И еще помолчали.
– Хочешь быть королем Полонии? – спросила она.
– Не знаю.
Она нахмурилась.
– Я хочу быть с тобой, – объяснил Казимир. Поразмыслив, он добавил, – И чтобы ребенок был наш, и мы бы жили вместе.
– Так, – сказала Мария. – Хорошо, попробуем по-другому. Хочешь, я посажу тебя на польский трон – с условием, что мы поженимся, и все дела управления ты передашь мне?
Казимир слегка побледнел. Подумав, он спросил, —
– Если я откажусь, меня убьют?
Теперь побледнела Мария. Также подумав, она сказала, —
– Тебя не убьют. Ты будешь королем.
– А если я откажусь?
– Зачем?
– А может я не хочу быть королем.
– Хочешь.
Он вздохнул.
– То есть, – сказал он, – если я откажусь, меня убьют.
– Перестань!
– А?
– Перестань это повторять! Это невыносимо! Тебя не убьют.
– Почему?
– Потому что я люблю тебя.
Он улыбнулся – на этот раз открыто.
– Но лучше бы тебе согласиться, – сказала Мария.
– Можно я тебя поцелую? – спросил он.
– Можно.
Они бросились друг другу в объятия.
***
– Я тут слушал, что вам говорят проповедники ваши, – сказал римский проповедник с легким италийским акцентом. Голову он держал ровно, говорил в одном направлении, словно обращался к кому-то конкретному в зале, говорил без видимого напряжения, и слова его были слышны во всех концах церкви. – В общем, интересно говорят. Про благочестие, и про то, как душу свою спасти. Есть всякие хитрости по этому поводу. Люди вообще любят хитрости. Чтобы поменьше трудиться, побольше спать, и чтобы кормили вкусно. В Риме есть у меня одна прихожанка, на хитрости падкая. До того она исхитрилась, что целый день ничего не делает, только ест … ест, я говорю. Шам-шам. Жрет, гадина.
Аудитория стала обмениваться удивленными взглядами. По церкви прокатился смешок.
– Так исхитрилась – в дверь не проходит. Для исповеди ей изготовили специальную будку, отличную от других размерами. Половину собора занимает.
Ближние ряды засмеялись, и проповедник, против всех правил ораторского искусства, тоже засмеялся.
– У нее исповедь, – сказал он, – каждый раз начинается словами, «Вы не поверите, святой отец, сколько я сегодня съела».
Засмеялась вся аудитория.
– Интересный у него подход, – сказал Нестор на ухо Хелье.