Мало-помалу положение в стране стало выправляться. В тридцатые годы Франция даже пережила эйфорию первых оплачиваемых отпусков. Французы учились наслаждаться свободным временем и пытались привыкнуть к новой мысли, что можно жить иными ценностями, нежели труд. Собственно говоря, в истории кризисы всегда чередуются с периодами беспечности, и именно беспечность порождает кризисы. Лубочные картинки счастья, которые продавали французам, — чем не масс-маркетинг? — заслоняли нараставший кошмар. Мой прадед вкалывал не покладая рук, однако позволял себе в воскресные дни играть в карты, покуривая трубочку. Откуда ему было знать, что этот мирный период продлится недолго. В скором времени, не успев опомниться, он оказался в траншее, да еще в самой идиотской, какая только была в истории. Линия Мажино — вот символ беспечности тридцатых. Некоторые французы до сих пор дивятся, как можно было обогнуть эту линию обороны. Но ведь каждая линия обороны где-нибудь да кончается.
В течение многих месяцев девушка, в которую превратилась к тому времени моя бабушка, не получала от отца никаких известий. Вечера она проводила с матерью, слушая радио, ловя сводки, но никто ничего не знал о судьбе военнопленных. Если бы отец был убит в бою, им бы сообщили. Они жили теперь в Париже, на улице Паради[16]. Нарочно не придумаешь: в такой страшный период жить на улице с райским названием. У них была маленькая квартирка с крошечным балкончиком, откуда Дениза могла видеть немецких солдат, все прибывавших и прибывавших. Соседи и другие парижане, с которыми они общались, изумлялись тому, что в городе мало что меняется. Немцы, пожалуй, были даже вежливее французов, чтобы не сказать доброжелательней. Начался период коллаборационизма, но ни у кого и в мыслях не было делать из этого трагедию. Некоторые даже говорили, что война обернулась для Франции благом, потому что французы избавятся наконец, к тому же малой кровью, от всевозможных паразитов и инородцев. Да-да, согласитесь, мадам, в этом усатом диктаторе все же что-то есть.
Несмотря на кажущийся порядок, вести о военнопленных доходили плохо. Правительство Виши, пребывая в добром согласии с оккупантами, обещало в кратчайшие сроки составить список французских солдат, оказавшихся в плену. Но невозможно было найти одного отдельно взятого человека среди общей массы раненых, убитых и дезертиров. Бюрократическая машина работала со скрипом. Наконец начали поступать первые сведения, но имени моего прадеда ни в одном списке не оказалось. Во всеобщей неразберихе инстанции валили ответственность друг на друга. Потом, в начале сентября, некий чин соблаговолил принять мою прабабку и заявил: «Знаете, кажется, ваш муж пропал без вести». Как это так, пропал без вести? Прабабушка пришла в ярость. Какое он имеет право говорить подобные вещи! Она готова была услышать пусть даже рассказ об ужасной кончине своего мужа, но только не то, что он пропал. Неопределенность сводила ее с ума. Чин, раздраженный поведением посетительницы, заметил: «Возможно, ваш муж дезертировал и где-нибудь прячется… Вот и нет о нем вестей». Такое невозможно было вынести. Она знала, что ее муж не робкого десятка, что он не способен дезертировать, что он будет сражаться до конца. Он жизнь готов был отдать за Францию, которую любил пылкой любовью тех, кто родился в другой стране, но избрал Францию своей родиной. А уж если бы случилось так, что он дезертировал с поля боя, то написал бы, нашел бы способ подать весточку жене и дочери. Так что версия с дезертирством была малоправдоподобна.