– Извините, – еще раз повторила я. – До свидания.
Все. Ничего не получилось. Я нажала на кнопку отбоя, села на стул рядом с кроватью и закрыла глаза. Я потратила на этот разговор столько душевных сил, словно непрерывно отдежурила трое суток подряд. Этот Жук нам не поможет. Он просто ни при чем. Или при чем: не зря же он сказал, что его уже нельзя поймать на ту же удочку? Значит, кто-то ему уже звонил? Просил? Макс? Нет, Макс не стал бы… Я чувствовала, что окончательно запуталась. Устала. Сломалась. Тяжело, когда рушатся надежды. Даже такие призрачные, как эта.
Телефон в моей руке внезапно ожил и завозился на виброрежиме, звук у него был выключен – у нас в отделении этого не полагалось.
– Ань, – позвал меня голос дежурной сестры. – К городскому подойти можешь? Тебе тут из Киева звонят!
Егор
Когда с тобой происходит вот такая внезапная переоценка ценностей и от взгляда какой-то крохотной пигалицы с желто-синими ленточками в волосах твои внутренние проржавевшие скрепы ломаются с отвратительным звуком упавшего на мостовую гнилого арбуза, ты внезапно понимаешь: правы не мы, кричавшие: «Я их ненавижу, я буду их убивать!» – а как раз эти. Это у них есть право УБИВАТЬ. Это они на своей земле. А ты размахиваешь у них под носом флагом чужой страны и участвуешь в этом нескончаемом непристойном спектакле, состоящем из вранья, запугиванья и снова вранья. Мы врем и этим, и своим: оказывается, если меня убьют, моя мама не получит за это ни копейки. Я пошел добровольцем, но если бы даже меня отправили сюда официально, то все равно – ничего, и точка! «Да вы чё, пацаны, вранье все это, не может быть!» – перешептывались новоприбывшие солдатики, которым строго-настрого было запрещено шарить в Инете в поисках ЛЮБОЙ ИНФОРМАЦИИ, связанной с этой войной. Вот так. Любой информации. То, что рассказывают по телику, – этого нам должно быть довольно.
За кого они нас держат, за тупое стадо? И мы сидим, играем в карты, травим байки, слушаем, как Псих тренькает на новой, подаренной на свадьбу гитаре, а по ночам перешептываемся. Нас уже хоронят сотнями, может быть, даже тысячами. Таких, как я, даже не везут обратно – их просто тихо прикапывают в донецкой степи. Небольшой холмик, хилый крест и табличка с номером. Без имени. Наспех накарябанные цифры размывает дождь, они выгорают под солнцем… от нас не остается НИЧЕГО. Тех, кого забирают в рефрижераторах грузом двести, хотя бы везут домой… но и там их хоронят втихомолку, не как погибших, а как просто умерших: от несчастного случая, от несуществующих взрывов на несуществующих складах, от утоплений в командировках, которых не было никогда…