Полканыч стал зеленее незрелых ореховых завязей, из которых тетя Люба варила вкуснейшее варенье. Проиграв ближний бой, он молча повернулся к противнику спиной и загрохотал по переулку.
Тетя Люба аккуратно прислонила сачок к забору и сплюнула:
– Вот же зараза такая! Так и смотри за ним. Он в прошлом году у меня со двора лестницу алюминиевую спер и пропил! Он во двор прошмыгнет – то молоток попросить, то десятку занять – а сам так по сторонам и зыркает. Аккурат после его визита лестница и пропала! И вечно кости вонючие в карманах таскает – чужих собак прикармливает, чтоб не гавкали. Вот и наша молчала.
– А действительно, чего это утки не орут? – поинтересовалась я. Обычно соседские утки при малейшем шуме начинали громко возмущаться, а тут и не слышно их.
– Я ж говорю – спать их положила! – Тетя Люба выразительно мне подмигнула. – Всех разом. А то уже и линять собрались – щипать их тогда не перещипать! Утенка возьмешь? Для Женьки стушишь.
– Денег нет, теть Люб. – Я вздохнула.
– Да так бери! – Соседка махнула рукой. – А я у тебя орехов возьму на варенье. Лады?
В соседском дворе возвышался точно такой же орех, да и варенье она явно варить не собиралась – все мы экономили и сахар, и лекарства, и скудные денежные средства: в наш банкомат у магазина денег больше месяца как не завозили, и надеяться на то, что ситуация изменится к лучшему, уже не приходилось. Чтобы снять с карточки остаток зарплаты, нужно было ехать туда, где люди с автоматами еще не появились, а деньги не пропали…
Я сидела, записывая разговор с тетей Любой и Полканычем, стараясь уловить все нюансы, оттенки речи, чтобы диалог вышел таким же живым, как и в жизни. Я даже похрюкивала от удовольствия, вспоминая, какое у Полканыча было лицо, когда он услыхал про ополчение.
Женьки до сих пор не было, но я не беспокоилась, потому что было совершенно тихо. Ощипанная утка уже томилась в казанке вместе с картошкой, луком и морковкой – словом, всем, что мог дать наш огородик, совсем даже не затененный орехом – потому как располагался он на задах участка и выходил прямо в степь. В двухстах метрах за огородами нашей окраины начиналась железная дорога – но Женьку она не манила – так что здесь я была спокойна. Внезапно мне пришло в голову: зачем я описываю в дневнике это происшествие, когда обещала себе писать только об эпохальном? О значимых, весомых событиях, в которые Полканыч с его бензопилой и полосатыми ленточками, навешанными в таком количестве, что издали он действительно напоминал жука, и утки за соседским забором не вписывались никак. Ответ пришел сам собой: когда все это закончится, я напишу книгу. А книга – это не только эпохальное. Не одно лишь «встретились-договорились-ввели санкции». Это и Полканыч, и соседское братство с крестиками на местах погребов, чтоб можно было раскопать и спасти, ежели что. Это и тетя Люба, тыкающая в нахала сачком для бабочек, и даже жирная наваристая утка, которой нам с Женькой хватит дня на три-четыре. Это вечерние посиделки в степи, у ставков – прудов, образовавшихся на месте провалов старых затопленных шахт, с неизменными шашлыками, домашней наливочкой, помидорами прямо с грядки, полевой кашей, пахнущей костром и щедро посыпанной укропом. Это полынь, ковыль и огромные степные звезды, высыпающие на черном бархате неба. Это маттиола, несмотря на войну, одуряющее пахнущая вечерами – никто ее не сеял, не до нее было – а она взяла и выросла! Это простые, ежедневные заботы, радость от того, что сегодня стреляли меньше и что наш дом до сих пор не пострадал, да и сам поселок в целом пока стоит без особых потерь. Это… долго перечислять. Кажется, все это и называется словом ЖИЗНЬ.