– Мне не нравятся запертые комнаты. Тебя запирали, когда ты была маленькая?
Ника покачала головой. Риммины глаза наполнились слезами.
– У нас была такая комнатенка… отчим звал ее темнушкой. Там лежал мой матрас и… старая одежда, и… И… когда я не приносила домой пятерку, он говорил, что мама должна гордиться мной, а если я не принесла пятерку, то нечем и гордиться. И оставлял меня там, в темноте… А мама…
Зубы Риммы стучали о край стакана, как льдинки, и, вместо того чтобы отпить глоток, она опрокидывала в себя все содержимое. Граммов сто пятьдесят. И Ника, опасаясь, что минут через пять актриса будет пьяна в стельку, допытывалась, что же так напугало ее в гримерке – кроме темноты и запертого замка.
– Там была она. Нина.
«Кто?» – едва не переспросила Ника и тут же вспомнила живую гвоздику на сцене, запись «Пионерской зорьки», приемник на чердаке, мертвую пионерку из легенды. И банку бутафорской крови. Несмотря на то что Ника изо всех сил приглядывала за чердаком, никто за этой кровью так и не явился.
– Когда сумерки уже совсем сгустились, я… зажгла свет повсюду. И подошла к окну, прикрыть, из него дуло. И тут из темноты появилась она. В форме, в галстучке… Она так мне улыбнулась, будто мы знакомы. И… она заскочила на цоколь и принялась карабкаться в окно. Она собиралась залезть ко мне в окно! Оно было только приоткрыто, и я… начала захлопывать его, но не смогла. Никак не получалось. Она с той стороны, а я с этой, и… Мне так страшно, так страшно, Ника! Так страшно.
Римма залилась слезами и вцепилась в Нику снова, цепкими плетьми рук обвивая ее плечи и уткнувшись лицом в грудь.
– Сейчас ты в безопасности, – убежденно заявила Ника, поглаживая трясущиеся плечи Корсаковой. Она уже успела заметить, как испуганно Римма взглядывает по сторонам, будто и днем боится увидеть призрачную Нину, в каком-то из углов, в гардеробе, на галерее, стоящую и улыбающуюся ей с того света.
– Мама всегда говорила, что мы цыгане… И нужно всегда быть высший класс, чтобы не остаться вторым сортом. Я ведь высший класс, Ника?
И в Римминых глазах, распухших от слез, в обводке размазанной косметики, было столько надежды, что Ника ответила:
– Конечно, Римма. Ты же самая красивая. Кто, если не ты?
Даже когда Липатова узнала историю от начала и до конца, даже когда Кирилл увез Римму домой, легко подхватив на руки прямо в фойе театра, как новобрачную, когда остальные устали строить догадки и предположения, но так и не рискнули расспрашивать Нику, сама она не могла выбросить из головы образ Риммы. Красавица с бровями вразлет, всегда высокомерная и не очень-то чуткая к окружающим, в эту ночь она забилась в угол, с головой укрывшись старым плащом от ужаса перед тьмой, одиночеством и потусторонним существом, бьющимся в окно. Римма так напоминала Нике ее саму, сидящую в подвале у Мити, что сердце неизбежно переполнялось состраданием к той, кого до последнего времени Ника – теперь можно в этом признаться самой себе – не переносила.