Асе понравилась его гордость.
— Извини, если чем обидела. Не поминай лихом.
Космач со свистом рассек воздух белым, скользким прутиком, стегнул по сапогу.
— Не вспоминай и ты меня недобрым словом. Счастливо доехать!
И он пошел небрежной, беспечной походкой...
Грузинцев, с рюкзаком за спиной, с молотком в руке, стоял около машины на плоском камне и курил трубку. Ветер шевелил его бороду. Колеса грузовика утонули в траве, в синих колокольчиках. В бору звонко дробил дятел. Тихо, прибойно шумели сосны. Пахло разопревшей травой и жимолостью.
— Я не забуду вас, — сказал Грузинцев.
— Забудете, — ответила Ася, стоя в кузове. Машина тронулась. — Забудете, — снова сказала Ася. Туман застлал ее глаза. В этом тумане, уже вдали, стоял Грузинцев и махал ей шляпой. Она помахала ему платочком.
Палатки, белея, уплывали за кусты. Вот только вьется дымок над костром. Вот скрылся и он за лиственницами. Последний раз просияла болтунья Чара. Грузовик, подпрыгивая на корневищах, въехал в тайгу. Под колесами звучно щелкали сучки. Сосны, шурша, мели ветвями по бортам, по верху кабины.
Вот и все, вот и кончился еще один кусок жизни, отгорел еще один костер.
Но где найдешь человека, не познавшего горечь утраты? Какое ненастное, глухое слово — безвозвратность.
Перед Асей вдруг возник осенний сумрак. А в сумраке вилась прядка дыма, одинокая, печальная. «Что это?» — подумала Ася. И тут же вспомнила дорогу в Сибирь, скамейку в привокзальном сквере, на сырой земле дымящийся окурок, в луже — клочки письма. И долго еще вилась перед ее глазами голубая прядка дыма.
А Грузинцев все стоял, глядя на следы колес в траве. Потом медленно пошел к сопкам, еще раз оглянулся вслед ушедшему грузовику и, наконец, скрылся в пучине тайги.
На берегу Чары, слушая удаляющийся треск сучков и шум грузовика, сидел на колодине Космач. Он недвижно смотрел на бегущую светлую воду.
Это был город моего детства. Это был город моей молодости. Пятнадцать лет я не видел его. В поезде я думал о том, как при встрече с ним охватит меня печаль о несбывшемся и утраченном, как я услышу зовы канувших весен и зовы весен грядущих. Ведь в этом городе со мной могли говорить улицы, дома, скверы, деревья.
Так я думал, выходя из вокзала.
Взволнованно и чисто было на душе моей. Ее переполняла любовь. К кому? Неужели к той, давным-давно утерянной? И вот бегу, готовый к ливню чувств и воспоминаний. Вот этот сквер. Здесь я впервые поцеловал ее. И это казалось тогда громаднее всего мира. А потом была черная, клокочущая ночь, ледяная ночь отчаяния и тоски. Сквер трещал засохшими, редкими лохмотьями листвы, хрустели, дробились под ногами вымерзшие лужи...