Она несколько мгновений молча смотрела на его бессильно уроненную голову, вздрагивающие плечи — и вдруг все поняла. Поняла и не ужаснулась случившемуся, не подумала о себе: ее захлестнула волна нежности и материнской жалости к этому большому и сильному человеку: ее мужу и ее ребенку, над которым так жестоко надругалась страшная война.
— Успокойся, Андрюшенька! Не расстраивайся! Все это пустяки. Ты пришел, ты живой — это главное. А все остальное — чепуха. Ты отдохнешь, поправишься, и от твоей контузии не останется никаких следов. И у нас еще… у нас будут ребятишки. Ты ведь хочешь сына? И я… Все будет. Только не расстраивайся, не переживай. Ну, улыбнись… Поцелуй меня. Милый, Андрейка. Милый, милый Андрюша… Давай отдохнем, поспим. А потом в баньку сходишь.
Он послушно разделся, лег и, положив голову на ее плечо, скоро уснул. Или притворился спящим…
2.
С утра в кабинете Федотовой не умолкал телефон. За какой-нибудь час у нее побывали все работники райкома, поздравили с благополучным возвращением мужа. Она благодарила, даже смеялась над бесхитростными шутками товарищей.
Только Богдан Данилович Шамов подметил в ней перемену не к лучшему. Улыбаясь уголками губ, он сказал:
— Вы за одни сутки стали неузнаваемой. Говорят, любовь молодит и красит, а у вас усталый и, пожалуй, даже грустный вид. Не зря греки говорили, что все хорошо только в меру.
Полина Михайловна резко отвернулась, крутнула ручку телефонного аппарата. Вызвала первую пришедшую на ум организацию: райком комсомола. Обрадовалась, услышав голос Синельникова. Попросила его немедленно зайти. Подержала еще подле уха умолкшую трубку, медленно положила на место. Теперь она вполне справилась с волнением.
Повернулась к Шамову.
— Учту ваш совет, Богдан Данилович. А теперь давайте поговорим о деле. Скоро весна. Она, как всегда, придет неожиданно. Это, по-моему, будет самая трудная весна из всех. Люди устали, техника — полумертвая, скот содержится впроголодь. А формы нашей политической деятельности — неизменны. Я прошу вас подумать над планом политмассовой и культурной работы на селе. Надо до конца месяца утвердить его на бюро.
— Хорошо, — с подчеркнутой официальностью ответил Шамов, едва заметно качнув лысиной. — Я уже говорил об этом с комсомолом. К концу недели представлю вам мероприятия отдела.
— Ну и отлично. Только побольше новшеств, побольше инициативы!
— Учту. — И Шамов медленно вышел из кабинета.
Полина Михайловна смотрела на дверь, за которой он только что скрылся. «До чего неприятный человек. Скоро три года работаем вместе, а все чужие. Почему он такой настороженный и холодный? Затворился от людей. Сам ни к кому и к себе никого. Почему? Пользуется тем, что сейчас не до него. Разошелся с женой, искалечил жизнь хорошей девушке. Сейчас, говорят, живет со своей домработницей. Двоедушный эгоист. Но — знающий и эрудированный. Пожалуй, даже талантливый. Бывает же такое. Только подлец остается подлецом, каким бы грамотным и талантливым он ни был… А если я не права? Если это личное? Бывают же необъяснимые симпатии и антипатии. Ну, не нравится он мне, неприятен. Значит ли это, что он подлец? Трудно работать с человеком, не уважая его. Надо наконец разобраться в нем. Да не хочется и думать о нем».