— Это мы могем, — самодовольно проговорил старик.
Силантьевич жил в маленькой избенке вдвоем со старухой. Они раздели Степана. Уложили его на лавку, укрыли полушубками.
— Топи, старая, печь, — приказал старик и исчез.
Вернулся он не скоро. Прошел в передний угол, вынул из-за пазухи темную бутылку, вытащил громадную пробку из горлышка, смачно понюхал, удовлетворенно крякнул.
— Теперича, паря, ты оживешь.
Налил в железную кружку вонючей жидкости, кинул туда три сушеных стручка перца и сунул это зелье в горящую печь.
А Степана кидало то в жар, то в холод. Минутами на него наваливалось беспамятство: то ли он засыпал, то ли терял сознание.
Но вот старик поднял его за плечи. Поднес к губам теплую кружку с красной жидкостью. Ласково сказал:
— Пей, паря. И на печь. К утру как рукой сымет.
С первого же глотка Степан почувствовал, как тело его заполыхало нестерпимым жаром, будто в вены влили расплавленный металл. В голове умопомрачительный звон, гуд и… ни одной мысли. Потом все окружающее вдруг ожило и пошло валиться. Сначала рухнула печь, засыпав его грудой раскаленных кирпичей, и он стал задыхаться под ними. Только выкарабкался из огнедышащих развалин, как увидел падающую стену.
— Стена! — закричал он. — Стена валится!.. Стена ва…
Дед склонился над ним. Лицо у деда огромное, больше ведерного чугуна. Изо рта жаром пышет.
— Эх, паря. Слабак ты оказался. Перехватил я. Перебрал.
Дедова голова стала раздуваться. Вот она уже с добрый бочонок, уже не помещается в комнате. А во рту — пламя пылает. Неведомая сила потянула Степана в огонь.
— А-а, — глухо застонал он и задохнулся от жары…
Очнулся на рассвете. Весь мокрый, будто на него только что вылили добрый ушат воды. Минуту бессмысленно смотрел в близкий черный потолок, соображая, как сюда попал. Тела словно вовсе не было. Степан облизал шершавые губы. Медленно, с большим трудом поднял руку и сразу почувствовал, как по ней заструились ручейки пота. Уронил руку на голую грудь. Уперся ладонями в горячие кирпичи, сел. Было такое ощущение, что кости стали мягкими и гибкими, как молодая лоза. К печи подошел старик. Глянул на парня, расплылся в улыбке.
— Ожил, значит? Молодец, паря. На-ко вот вехоть, оботрись и оболокайся. Сейчас будем чай с молоком пить. Не знобит тебя?
— Нет.
— И голова не мутится?
— Немножко.
— Ну, слава богу. Значит, отошло. Пересилил.
Старик помог гостю слезть с печи. Усадил его к столу, на котором шипел горячий самовар. Сел рядом, сказал виновато:
— Ох и напужал ты меня, паря. Думал, кончишься ты. Я тебе мужскую плепорцию поднес, а ты ведь вьюнош ишо. Не мужик. Всю ночь над тобой не спал. К Настасье Федоровне бегал. Напужал и ее до смерти. — И вдруг переменил тон: — А ты крепок, паря. Наша косточка. Сибирская. Теперича тебя никакая холера не возьмет. Вроде заговоренного будешь…