— Век бы не едать таких калачей…
— Давайте хоть что-нибудь робить, совсем околела, — предложила заведующая фермой, зябко пряча руки в зеленую солдатскую телогрейку.
Мужики вяло заспорили: с чего начинать? Решили расчистить от снега небольшую площадку, а потом уж начинать косить.
Нехотя взялись за лопаты и стали раскидывать снег по сторонам. Ветер подхватывал белые студеные искры и кружил их над поляной. Кто-то ненароком или намеренно плюхнул рыхлый ком на согнутую спину Плесовских. Тот охнул от неожиданности, ругнулся. Ему ответили дружным смехом. Проворнее замелькали лопаты, над поляной поднялась настоящая метель. Полетели озорные выкрики:
— Шевелись, кума!
— Тебя шевельни, ты и рассыпался!
— А ты попробуй!
— Любка пробовала — двоих родила!
И вот уже вместо лопат в руках у мужиков косы. Немного поспорили, как ловчее начать первый прокос, и начали. Послышался сухой, громкий хруст. Срезанный, камыш отряхивали от снега и охапками стаскивали в кучу. Она росла на глазах, и скоро посреди затоптанной множеством ног поляны вырос камышовый стожок. К нему подъехала подвода, девчата стали накладывать камыш на дровни.
От села к озеру потянулась редкая, нескончаемая цепочка людей. С косами, с вилами, с серпами. Навстречу им, увязая в снегу, медленно двигались груженые подводы. Фыркали лошади, кричали маленькие подводчики, смеялись девчата. И от этого гомона теплее и веселее становилось на душе.
Рыжебородый Плесовских смахнул полушубок с плеч, кинул на него рукавицы, подхватил косовище и со всего размаху всадил косу в густой частокол камыша: «И-эх!» Глядя на него, разделись и другие косари. Чаще, шире, сильнее взмахи. С тусклым посверком взлетали ввысь остроносые косы.
Потные, разрумянившиеся девушки с огромными охапками камыша носились от косарей к стожку. Запнувшись, какая-нибудь падала с ношей в снег, и подружки не упускали случая сделать кучу малу. Визг, крик, смех.
Русские люди сильны артелью. Когда они вместе, им все нипочем: любую гору с места сдвинут, любую реку вспять повернут.
Выглянуло солнце. Скользнуло удивленным взглядом по невиданному человеческому муравейнику и расплылось в доброй теплой улыбке. Ветер стих, прижался к земле и куда-то уполз.
— Но! Шагай, шагай, Рыжка! — звенел над поляной высокий голос Агафьина сына — Кольки Долина.
Он — в рваном малахае, с открытой худой шеей. Старый отцовский полушубок, туго перехваченный опояской, ему почти до пят. Полы полушубка тяжело бьют Кольку по ногам, мешают идти, но Колька не замечает этого. Он торопливо вышагивает рядом с возом камыша, размахивает вожжами и что есть сил покрикивает на рыжую лошаденку с нечесаной свалявшейся гривой и куцым хвостом. Не тяжел воз, но тощая лошадь еле тянет его, и Кольке приходится то и дело шлепать вожжами по впалому лошадиному боку.