В институте присутствие Патрика не вызвало замечаний. Разумеется, мы держались подчеркнуто скромно, по крайней мере в часы, когда галереи были открыты для посетителей. Патрик любил устраивать вечеринки, которые иногда бывали чересчур буйными, поскольку его приятели не могли похвастаться приличными манерами. Правда, наутро, к тому времени, когда я с похмельной головой приходил в себя, квартира находилась в идеальном порядке, задержавшиеся выставлены за дверь, окурки и пустые пивные бутылки выброшены, ковры вычищены, в квартире прохладно и тихо, как в синеватом пространстве спальни Сенеки на висевшей над письменным столом картине Пуссена, которую после всего, что происходило, никто из гостей не украл или не разбил вдребезги, как мне чудилось в пьяных кошмарах.
В этой квартире Вивьен ни разу не была. Я как-то встретил ее в универмаге «Хэрродс». Со мной был Патрик. После невнятных представлений мы с ней немного поговорили. Из троих только я сгорал от смущения. Ник не принимал Патрика всерьез. Я надеялся, что он — хочу сказать, Ник — станет ревновать. Да, знаю, жалкие надежды. С другой стороны, Патрику Ник страшно нравился, и когда он бывал у нас, неприятно было смотреть, как тот ходил за ним как большой, дружелюбно настроенный и не очень умный пес. Как бы плохо Ник себя ни вел, ему все прощалось. Ник степенно, величественно вступал в зрелый возраст. Он прибавил в теле, но что у других показалось бы огрубением, у него это выглядело так, будто он примерял мантию лорда. Он уже не был тем красавчиком демонического вида, каким был лет до тридцати; откровенно говоря, он выглядел как типичный высокопоставленный тори — осанистый, одетый с иголочки, лощеный, словом, обладал всеми внешними качествами, какие с годами, не знаю как, обретают очень богатые и могущественные. Юношеское самомнение, казавшееся мне смешным и привлекательным, как и его физическое «я», тоже прибавляло в весе, окончательно подавляя остатки чувства юмора, которое вообще-то никогда не относилось к его лучшим качествам. Если раньше он отстаивал свои убеждения с юношескими пылом и прямолинейностью, то теперь разглагольствовал с важным видом, вперив грозный взгляд в того, кто осмеливался не соглашаться. Он шел по годам как караван, нагружаясь по пути данью, получаемой от жизни — драгоценности, деньги, власть, известность, жена и дети — две способные взрослые девочки, одна копия матери, другая похожа на свою тетю Лидию, и теперь он где бы ни появлялся, брал с собою груз этих богатств, подобно восточному властелину, шествующему в сопровождении свиты женщин в чадрах и сгибающихся под ношей рабов. Но я все еще любил его, беспомощно, безнадежно, стыдясь самого себя, смеясь над собой, чопорным эрудитом средних лет, сохнущим по этому раскормленному, самоуверенному, помпезному столпу истеблишмента. Как я обманывался! Мне постоянно приходилось наблюдать, что любовь тем сильнее, чем недостойнее объект.