Но едва только воцарилась тишина, как в наружную дверь избушки кто-то сильно застучал. Филипп, старуха и мальчик переглянулись с удивлением. Два-три громкие удара снова потрясли наружную дверь избы. Одним прыжком Филипп очутился у лучины, пригнул испуганное лицо к огню и задул его.
– Отопри! – прокричал в то же время за дверью басистый, хриплый голос.
– Тсс! молчи! – шепнул Филипп.
– Может… ко мне… за делом, – проговорила Грачиха.
– Так бы громко не стучался, – возразил Филипп. Голос сильно, однако ж, изменял ему. Как все люди, имеющие основательную причину бояться преследования, он думал одно только: уж не узнали ли случайно о его возвращении? Не встретился ли он вчера на дороге в Марьинское с кем-нибудь, кого сам не заметил? Не выдал ли брат, или, вернее, братнина жена?.. Мысли эти с быстротою молнии мелькнули в голове его, и с каждым новым ударом в дверь сердце его билось ускоренным тактом, дыхание спиралось в груди и пересыхало в горле.
– Отпирай! эй! – раздался снова басистый голос, но уж теперь с другой стороны лачуги, и кулак застучал под окном.
– Пусти, матушка, Христа-а ра-а-ди! – неожиданно подхватил другой, старческий, жалобный голос.
Не успел он замолкнуть, как уж раздался третий, звонкий, дребезжащий, как у козла:
– Эй, тетенька, спишь, что ли? Вставай, глазки протирай, слышь: сваты приехали!..
При первых звуках последнего голоса Грачиха покинула своё место.
– Слепые, – проворчала она.
– С коих мест? – торопливо спросил Филипп.
– Чужие! – возразила как бы из милости Грачиха.
Она подошла к окну, отняла палку, которая придерживала старый скомканный зипун, закрывавший окно, и спросила, как водится обыкновенно, для виду: кто тут?
– Мы, мы, касатка, – разом отозвались три голоса.
– Полно вам горло-то драть: слышу. Бог подаст! – проворчала старуха.
– Осердчалая какая! Видно, спросонья, – заметил козлячий голос.
– Пусти переночевать! – подхватили другие.
– Вот нашли постоялый двор… Ну вас совсем!.. тесно и без вас…
– «Щадни»[11], что ли? – спросили за окном.
– Ступайте на деревню; мало ли дворов… там и ночуете, – сказала Грачиха.
– Были, касатка, да «лунёк»[12] много добре, лютые такие, к «рыму»[13] не подпущают, – заметил, посмеиваясь, козлячий голос. – Пусти, тетка; «сушак»[14] свой; «меркош», «не зеть ничего»[15]; «отцепи, масья»[16]; пошли бы дальше, да лошади стали, – добавил он, принимаясь турукать и посвистывать, как будто и в самом деле подле него стояли лошади.
– Не впервые у тебя ночуем; пусти! – буркнул бас, – дело есть до тебя…
– «Перебушки растерял, вершать нечем, без котюра стал!»