Лестница; ступени под красным ковром. Зачем он всегда красный, думал я, словно чтобы заставить дигнитариев непременно шагать по колено в крови. Кресты и восьмиугольники пола, малахитовая прохлада плит, отполированных тысячами глаз (наверняка пытавшихся проникнуть в смысл алхимического символизма, не ясного до конца и самому Павлу).
Интересно, шпага точно так же била его по ноге, грозя зацепиться за ботфорт при каждом втором шаге?
Двери, слишком высокие и тяжелые для людей, – кто-нибудь видел, интересно, хоть одного гиганта из этой расы, на которую ориентирована вся государственная архитектура? Или когда-то в былые века они так напугали человечество, что и теперь мы все делаем с оглядкой на их возможное возвращение, соглашаясь терпеть из-за этого столько неудобств?
Так, это уже серьезней. Вороной жеребец, косящий безумным глазом. Ему ведь и дела нет, что я Смотритель… Нет, стоит спокойно. Ногу в стремя. Вот будет смеху, если порвутся панталоны… Нет, обошлось. Я уже еду, держась одной рукой за поводья и прикладывая другую к треуголке совершенно не знакомым мне прежде жестом. Похоже, Флюиду и правда не нужен никто из нас – он и сам помнит все свои прежние формы.
Я проезжаю дворцовый мост, куда – если все обойдется – вернусь через несколько минут. Следует сделать круг на площади. Концентрация Флюида должна быть максимальной.
Толпа на улицах, толпа на площади: все в праздничном разноцветье, с бумажными цветами на деревянных палках, с пищалками и дудками – аж звенит в ушах. Стража, взявшись за руки, цепью бежит на народ, а народ валит со всей дури на стражу, и из этого встречного марша складывается неустойчивый коридор пустоты, по которому я еду.
Проход впереди постоянно меняет форму, загибаясь в кольцо, и сразу пропадает за моей спиной – стража уступает, и толпа смыкается. Я словно последняя волна высыхающей реки, вслед за которой вместо воды возникает суша.
Это примерно и происходит сейчас в мире, но люди на площади ничего не знают. Они думают, сегодня праздник.
Дети показывают мне длинные разноцветные языки: они дуют в трубочки, и разворачивается свернутая в рулончик бумага. Мне приходит в голову глупая мысль, что эти языки настоящие, а дети до известного возраста питаются мухами, ловя их этим привлекательным инструментом. Когда язык отмирает, они переходят на котлеты и становятся взрослыми.
На самом деле все обстоит весьма похоже: дети питаются любовью, и ловят взрослое сердце множеством непобедимых крючков. А потом их крючки начинают ломаться, цветочные гирлянды увядают, и мы перестаем их любить, потому что дети выросли и ничем уже не отличаются от нас.