— Позвольте, Михайла Григорич, отвлечь вас?
— Ну? — в нос сказал Охотников, с щелканьем и громко стучал счётами.
— Весть нынче утром пришла ужасная…
Михаил Григорьевич неожиданно подскочил, счёты с грохотом упали на пол. Схватил Плотникова за острые плечи, выдохнул, заикаясь:
— С Васькой… чиво? Ну! Али с кем? Ну же, дьявол?!
Но Савелий так испугался, что слова не мог вымолвить — лишь махал руками.
— Царь… царь… сказывают… того… отрёкся… — наконец, изрек Савелий. Охотников разжал руки, и приказчик повалился к стене, кашляя и мотая маленькой головой.
Хозяин медленно опустился на табуретку. Его трясло. Пальцы потянулись к счётам, но опустились. Устало переспросил, прикуривая папиросу:
— Царь отрёкся? Энто плохо, ахово, братец. И войне конца не видно. И жить стало гадко. И люди крепко озлились… эх!
— Может, без царя лучше будем жить? — снова склонился Савелий, тоже слегка подрагивая.
— Без царя в голове, говоришь, будет лучше нам житься? — зачем-то пошутил Охотников, небрежно накидывая на плечи медвежью шубу и нахлобучивая шапку.
Савелий угодливо и мелко засмеялся. Хозяин вышел на мороз, вдохнул полной грудью свежего тихого воздуха. Посмотрел на плёсо Ангары, которая слилась с белой равниной в неоглядное море снега. Припекало солнце, и взблёскивающий наст слепил глаза. «Сему рабу едино — с царём жить али без царя, — неохотно подумал Охотников о Савелии, завалившись в кошёвку на солому и тулуп. — И меня, как батю ноне, кто-нить, придёт час, свалит в яму, а Савелий, поди, скажет быстренько собравшимся зевакам: «Можа, без Охотника-то лучше будем жить, погожцы?» И Михаилу Григорьевичу безотчётно стало досадно, что такую важную и, несомненно, судьбоносную весть он услышал из уст человека, которого не уважал и даже презирал. Пока правил улицей к своему дому, осознал, что в России, на всём её огромном, неизмеренном и неизмеряемом во веки веков пространстве произошло нечто совершенно невероятное, страшно-поворотное, — и у него до боли и спазм похолодело в груди. Он испугался, но ещё не мог внятно понять, чего же именно и почему.
Неожиданно Михаилу Григорьевичу припомнилось его детство, босоногая отроческая пора. Однажды он бежал, охваченный каким-то счастливым мальчишечьим чувством восторга, и вдруг перед ним появилась глубокая просторная яма, почти что пропасть. На самом её краю он успел остановиться, размахивая руками и извиваясь туловищем. Со страхом увидел внизу нагромождённые острые скотские кости, на которые напорешься — и, скорее всего, мучительные боли, смерть тебя ждут. Какая-то сила — а может, порыв ветра с Ангары — толкнула маленького Мишу в грудь, и он упал на спину, ногами завис над ужасной пропастью. Отполз. Потом осторожно заглянул вниз — озноб прошёлся по телу, хотя стояла жара. И вот сейчас Михаилу Григорьевичу померещилось, что он завис над самым краем пропасти, что видит эту ощеренную костями скотскую мертвечину. Мгновение — и полетит вниз. Он невольно схватился за край саней, грубо дёрнул вожжи, и лошадь, испугавшись, метнулась к обочине, захрапела.