Наконец, одним туманным утром властно протрубило сонную тишину округи. Мятый, осоловелый народ вывалился на перрон, но паровоз, не сбавляя хода, промчался мимо. Днём в обратную сторону пронёсся ещё один, а вечером мужики принялись заваливать рельсы хламом и брёвнами: «Никого не пропустим!»
Дня через два поезд затормозил перед ощетиненной баррикадой — народ отчаянным, злобным половодьем хлынул в вагоны. Давили и затаптывали друг друга. Один лохматый здоровенный казачина размахивал поверх голов зазубрившейся шашкой и жестоко бранился. Василий с великим трудом забрался на крышу. Поезд был так облеплен людьми, что только что никто не висел на колёсах или под вагонами. Пути никто не расчищал, а люди лезли и лезли. Но до следующего утра поезд так и не тронулся с места. Потом какие-то вооружённые люди под дулами винтовок заставили мужиков расчистить пути, — поезд всё же двинулся, но вдруг туча народа повалилась на шпалы: «Не пустим! И нас везите!»
Паровоз пронзительно засвистел, выдохнул клубы горячего пара, заскрежетал и — пошёл, пошёл на лежащих людей. Они метнулись врассыпную, однако Василий увидел, как некоторые упали: запнулись о рельсы, запутались в собственных ногах, а другие — давили их. Паровоз затормозил, когда смял под себя двоих, но, кажется, кто-то дал команду машинисту — вперёд! И паровоз, лязгая и скрежеща, задавил ещё троих — не очнувшихся, затоптанных, но, видимо, живых.
И пяти станций не проехали — оренбургские казачьи сотни плотно обложили состав. Ссадили всех военных и под строгим конвоем доставили в казармы. Высекли всех, не разбирая ни званий, ни заслуг, ни возраста. Секли казаки шомполами или вымоченным красноталом и с задиристой весельцой приговаривали:
— Значится, братишка, драпанул до дому? А за Россию-матушку пущай Ванька-дурак отдувается? Добре!..
Резвый высвист и тяжкий мужичий сап стоял над плацем. Но никто не орал и не молил о пощаде. И Василий не противился судьбе, а когда секли его, думал: «И верно: кому же за Россию постоять, как не нам, мужикам».
Потом сытно накормили, помыли в бане, выдали новёхонькое обмундирование и уложили на белые простыни почивать. Это было истинным блаженством! Василий, не чуя своей красно вспухшей спины, так сразу и провалился в сон.
Три недели муштровали и откармливали, потом всучили винтовки и патроны, посадили в эшелон и — назад, на запад, к осиротевшему фронту. Пока ехали, судачили о генерале Корнилове: что вот кто спасёт Россию, вот за кем пойдут люди. Мусолили газеты, особенно кадетскую «Речь»: «Создание единой действительно независимой от Советов сильной национальной власти, которая могла бы возродить армию и спасти страну от грядущих ей холода и голода, — вот требование, единогласно выдвигаемое всей страной…» Один прапорщик как бы подытожил своим хриплым простуженным голосом: