В дороге Иван и Дарья ещё выпили — медовухи из горлышка фаянсового хайтинского кувшина. И дружно запели двумя сплетающимися в бархатистое кружево голосами:
— Я, млада девица, загуляла,
Белую берёзу заломала…
Елена не пела и не пила, как её весёлые, жизнерадостные попутчики. Всю дорогу молчала, думала. Секундами сердце девушки обмирало, когда вспоминался Виссарион или Семён; казалось ей, что начинает задыхаться. Развязала шаль, скинула её на плечи, расстегнула на груди пуговицы собольей дошки.
Из-за пихтовых желтовато-седых зарослей сопки увидели в обед Байкал. Замолчали. Задумчиво, серьёзно смотрели на озеро, словно бы впервые встретили его на своём жизненном пути или же давно не видели, наскучавшись.
— Здравствуй, Байкалушка, здравствуй, родной, — еле слышно сказал Иван взволнованным, не своим грудным голосом, как-то сразу протрезвев, посерьёзнев. — Скока друг дружку не видали? День — а всё как сто лет. — На его румяном загорелом лице высветилась ласковая улыбка. Он провёл ладонью по стриженной, но лопатисто широкой бороде, одёрнул овчинный полушубок, снял с кудлатой головы кожаную фуражку — неспешно, солидно перекрестился. Поклонился, чуть привстав, Байкалу. Спросил у озера: — Лежишь? Лежи-и-и.
Дарья следом перекрестилась и принаклонилась.
В лица, как только выехали из-за скалистого подножия сопки, дохнуло теплым влажным — казалось, что парным, как от молока, — свежайшим воздухом. Байкал отдавал накопленное, припасливо сбережённое за весну и лето тепло. Пахло рыбой, смолой и мшаниками. У синеватого горизонта плыли в небе заснеженные хребты, и представлялось Елене: чуть подует ветер — горы действительно улетучатся, взнесутся в неведомые выси, столь легковесными и призрачными они представлялись издали. Округа стояла замершей, напряжённой. Однако высокие волны бились о каменистый берег, разлетались пенными брызгами: это с далёкого-далёкого севера пришла, накатилась штормовая волна. И Елене подумалось, что какая-то сила словно бы возвестила людей — тишина мира обманчива, недолговечна. Елене секундами представлялось, что её поднимает, поднимает и несёт куда-то в нагущенную даль. На колдобинах, когда встряхивало пролётку, девушка испуганно вздрагивала, резко натягивала сползшие к колёсам и упряжи вожжи — лошади встряхивались, но не переходили на рысь, чувствуя настроение и возницы, и хозяев. В пролётке все молчали, будто бы чего-то ожидая необычного, невероятного.
Но произошло лишь только то, что Байкал внезапно утих, как бы прилёг, приласкавшись к прибрежным валунам и песку с галькой. И казалось — тоже стал чего-то ждать, высматривать или к чему-то готовиться.