Егорычев то ли не слышал, то ли не счел нужным ответить. Между тем ссора с ним покуда еще не входила в расчеты Фламмери, Егорычев единственный изо всей группы мог поддерживать радиосвязь с внешним миром.
— Я горячо надеюсь, — сказал Фламмери, — что случайные и нерешающие разногласия никак не отразятся на нашей сердечной дружбе и взаимном уважении.
Егорычев утвердительно мотнул головой и направился к перемычке, откуда уже доносились громкие голоса новых гостей.
Цератод и Фламмери нарочно поотстали. Когда расстояние между ними и Егорычевым стало достаточно большим, Цератод в великой ярости прошипел на ухо все еще благостному мистеру Фламмери:
— Он меня ни во что не ставит, этот наглый монгол!
На что Фламмери с не менее великой скорбью ответствовал:
— Увы, я в полном отчаянии. Наши отношения с капитан-лейтенантом Егорычевым роковым образом ухудшаются с каждым днем, с каждым часом!
Джон Бойнтон Мообс был совсем не так прост, как казался или хотел казаться своим спутникам, и в первую очередь Фламмери и Егорычеву.
Его отец, старый газетный волк Хирам Ф. Мообс, живой, проворный, морщинистый, как шимпанзе, человечек с очень большой лысиной и очень маленькой совестью, зарабатывал пятьдесят тысяч в год на том, что старался убедить американцев в выгодности для них частной собственности на предприятия коммунального пользования. Речь шла об электрических станциях, внутригородском транспорте и водопроводе. Газовые и телефонные компании он не обслуживал.
Мы не будем настаивать, что сам Хирам Ф. Мообс свято верил в эту заведомую неправду. Глубоко и преданно он веровал только в акции «Юнайтед стейтс стил корпорейшн» и Вифлеемской стальной компании.
Однако в тысяча девятьсот двадцать девятом году, когда грянул кризис, Хирам Ф. Мообс с серьезным и непоправимым опозданием удостоверился, что, вкладывая сбережения в самые, казалось, солидные бумаги, он все же на пороге старости оказался таким же нищим, как и в начале своей неприглядной карьеры. Он пустил себе пулю в лоб, не дожидаясь, пока обманувшая его надежды черная металлургия Соединенных Штатов докатится до уровня тысяча восемьсот девяностого года. Для этого ему пришлось бы прождать еще около трех лет. Маленький Джонни — ему в день самоубийства отца едва минуло одиннадцать лет — остался с матерью, анемичной и уже немолодой дамой, в большой и неуютной квартире, за которую нечем было платить, и обставленной мебелью, за которую в те годы всеобщего разорения, по существу, ничего нельзя было выручить.
К тысяча девятьсот сорок четвертому году маленький Джонни успел вытянуться в здоровенного парня, который ни ростом, ни способностями нисколько не напоминал отца. Надо воздать ему должное: он и не был о себе сколько-нибудь высокого мнения. Зато вдова мистера Мообса была о своем детище вполне высокого мнения и пользовалась любым случаем, чтобы довести это заблуждение до сознания тех людей, которые могли бы, пожелай они этого, помочь встать на ноги сыну бедного старого Хирама.