— Что вы делаете? Вы в своем уме? Неужели вы собираетесь держать меня в цепях, как дикого зверя?
— Именно так, драгоценная моя, — удовлетворенно промолвил он, разглядывая беспомощную Камиллу. — Затем он приковал к стойке правую ногу и добродушно отметил: — Видите, как я великодушен? Одну ногу я оставил свободной!
— Если это шутка, шевалье, то она дурного тона!
Не обратив никакого внимания на ее слова, он дерзко уселся на край постели. Ему хотелось до конца насладиться своим триумфом — пусть эта девка знает, что находится в полной его власти! Притворившись, будто хочет еще раз убедиться в прочности цепей, он склонился над девушкой и впился взглядом в ее светлые глаза. Она затрепетала от волнения, чувствуя на себе тяжесть мужского тела, а он, вполне довольный произведенным впечатлением, поднялся, сардонически усмехаясь.
— Желаю вам приятно провести время, красавица моя, — насмешливо бросил он и вышел, оставив свою пленницу одну.
Камилла глядела ему вслед в негодовании и одновременно с некоторой растерянностью.
Девушка надеялась, что такое положение продлится недолго, однако быстро убедилась, что Филипп не собирается отпускать ее.
Он приходил к ней три раза в день, чтобы предоставить ей свободу на несколько минут — время завтрака, обеда и ужина. По утрам он присутствовал при том, как она совершала туалет, — и держал ее под прицелом заряженного пистолета. Она с большим трудом добилась одной-единственной уступки в углу повесили занавеску, чтобы девушка могла отправлять свои естественные надобности. Но в остальном шевалье оставался непреклонен.
В полдень и вечером он иногда обедал и ужинал в камере узницы, однако почти не заговаривал с ней, сохраняя тот рассеянно-высокомерный вид, с которым появился в первый раз. Было видно, что поручение короля гнетет его и роль тюремщика в тягость, — он исполнял приказ, как подобает солдату, но подчеркнуто торопился уйти.
И перед уходом он неизменно приковывал Камиллу к кровати. Поначалу она пыталась как-то смягчить его и заверяла, что уже не помышляет о бегстве… Она даже попросила у него прощения, говоря, что достаточно наказана за свой безрассудный поступок… Она молила, плакала, впадала в ярость и снова униженно просила — все было тщетно. Молодой дворянин отвечал на ее слова ледяным молчанием.
Он перестал расспрашивать ее, как если бы его интерес к таинственной узнице внезапно иссяк. Оскорбленная этой холодностью, она также ушла в молчание, с покорным достоинством снося свое положение и не протестуя, когда на нее надевали в очередной раз цепи.