? Или…
Словом, когда она выбралась таки из кустов и приступила к выполнению своего плана, ей уже было всех отчаянно жалко: Софи, Туманова, Гришу и себя, разумеется. Жалость – привычное чувство, уютное, сил от нее сразу добавилось. Глянув, как троица грузится на извозчика, Грушенька поспешила за угол – искать транспорт для себя.
– Вон за той пролеткой, – выдохнула, торопливо подбирая тяжелый подол салопа, – только потихоньку, чтоб не заметили…
– Матка, никак, за отцом следить отправила? – бросил через плечо невозмутимый «ванька», дожидаясь, пока пассажирка устроится. – Это она зря, грех это. Хозяину свобода надобна… – легко взмахнул поводьями, лошадь, свесив мокрую гриву, нехотя двинулась вперед. Ой, грех, вздохнула, соглашаясь, Грушенька и перекрестилась украдкой.
– Грушенька! Вы?! Нет, это в самом деле вы! – Гриша, издали увидев маленькую фигурку в неуклюжем салопе, стремительно обогнал ее, повернулся, глядя с недоверчивым изумлением. – Именно сегодня, именно сейчас… Это просто чудо какое-то!
Он смотрел на нее, щурясь от ветра, который, каким бы ни был – западным там, южным или восточным, – всегда почему-то дул ему в лицо. Грушенька тоже попыталась взглянуть на него – ей было страшно, – осторожно улыбнулась замерзшими губами. В следующий миг их взгляды сцепились. Она сделала невольный жест рукой, он, тут же приняв это как позволение, взял в ладони ее маленькую красную лапку (о перчатках в спешке она, конечно, не вспомнила).
– Ох, да вы вся ледяная! Пойдемте скорее отсюда! Все равно куда, пойдемте, нам непременно надо поговорить!.. – он почти бегом потащил ее за собой – против ветра, вдоль бесконечной ограды Двенадцати коллегий. Грушенька, которой Университет внушал почти такой же суеверный ужас (смешанный, однако, с жадным любопытством), как господин Туманов, – зажмурилась, чтобы не глядеть в ту сторону. Пока все выходило по ее – даже лучше, чем надеялась! – но, Господи, ведь в любой момент все может взять и рухнуть! Вот выйдет сейчас какой-нибудь… хоть бы и тот, прыщавый…
Ее страх еще вырос, когда она увидела, куда он ее привел. Переулками и проходными дворами – пять ступенек вниз, под вывеску с отчаянно скрипящим на ветру фонарем, – в просторное полуподвальное помещение неправильной формы, заставленное столами и скамейками. Оно казалось темным даже не из-за немытых окон, а из-за висящего в воздухе густого настоя суточных щей, свежего хлеба и еще – табака и прочих терпких мужских запахов, которые Грушеньке-Лауре были слишком хорошо знакомы. «Прыщавых» тут толклась целая толпа.