Пашкевич смотрел на нее с немым изумлением, чувствуя, как его переполняет глухая ярость.
— Ты что, спятила? — наконец, с трудом сдерживаясь, произнес он. — Ты как со мной разговариваешь, дрянь этакая!? Забыла, кто ты, а кто я? Ну так я тебе это быстро напомню. Можешь убираться вместе со своим ворюгой сторожем на все четыре стороны, дурища несчастная!
Тихоня встала, перегнулась, опершись растопыренными пальцами на столешницу, через стол и впилась своими глазами ему в глаза. Взгляд у нее был острый и холодный, как у змеи, у Пашкевича мурашки по спине пробежали от этого тяжелого ненавидящего взгляда.
— Это ты забыл, кто я, ты, вонючий козел! — негромко, чеканя каждое слово, произнесла она. — Если ты еще хоть раз откроешь на меня пасть, я тебя с дерьмом смешаю и по стене разотру. Понял? Деловой… И никакие телохранители тебе не помогут, хоть десяток найми. Это я… я тебя сделала богатым и независимым. Я пять лет по лезвию бритвы ходила, чтобы набить твои карманы и твои счета, надежно запрятать их, ты для этого даже пальцем не пошевелил. Да, я пригрела этого придурка сторожа, да, он загнал налево пару тысяч книг, скотина, а потом, не посоветовавшись со мной, устроил наводнение, хотя, скажи он мне, я этого никогда не допустила бы. Я ему обязана жизнью, понимаешь? Жизнью… А такое не забывается. То, что он украл, я покрою, остальное спишем, не разоримся. Воровать больше не будет, не сомневайся, я уже с ним поговорила. Деваться ему пока некуда, так что на работе он останется. Объявишь выговор, удержим зарплату…
— Ах ты, дрянь! — взорвался Пашкевич. — Не зря Аксючиц сказал, что ты в этом замешана! Так ты мне еще и угрожать осмеливаешься?!
— Не угрожаю — предупреждаю. — Лидия Николаевна опустилась в кресло, сложила на коленях руки. — Я уже нахлебалась лагерной баланды от пуза, мне ничего не страшно. А вот ты поваляешься возле параши, покормишь вшей — враз поумнеешь. И не вздумай поручить Виктору или еще какому-нибудь отморозку замочить меня, у меня все наши делишки на дискете записаны, и дискетка у надежных людей спрятана. Если с моей головы хоть волос упадет, тебе крышка. Ты меня любить должен, пылинки с меня сдувать, а не всякие дурацкие ревизии назначать. Хватает у меня проверяльщиков и без Аксючица. Усек?
Пашкевич закрыл глаза. Откуда-то из небытия выплыла набитая потными от духоты людьми, как бочка селедкой, камера следственного изолятора, в которой он дожидался суда, и тошнотворная вонь параши, и чугунная жесткость трехъярусных нар, и отвратительный вкус баланды из квашеной капусты, и белые жирные вши, которых его сосед с треском давил ногтями, и чувство отчаяния — все кончилось! Хорошо, что эта гадина ничего не знает о его прошлом. Ему-то казалось, что оно навсегда ушло из его жизни, как дурной сон, но, оказывается, ничто не уходит бесследно, все таится в каких-то неведомых уголках души, чтобы однажды воскреснуть и крутым кипятком плеснуть в лицо.