– Я один раз тебя видела. В гостиной.
– Помню.
– А помнишь, что было потом?
– Ты подошла и обняла меня.
– Я впервые увидела, как ты плачешь, после того вечера в парке, когда ты вернулся с войны, – говорит Рут. – Я сильно испугалась, потому что не понимала, в чем дело.
– В нас, – отвечаю я. – Я не знал, как быть. Не знал, как снова сделать тебя счастливой.
– Ты ничего не мог сделать.
– Ты… сердилась.
– Я грустила. Это другое.
– Какая разница? В любом случае ты была со мной несчастна.
Рут стискивает мою руку. У нее такая нежная кожа.
– Ты умный человек, Айра. Но иногда, по-моему, ты совсем не понимаешь женщин.
И тут она права.
– Я страшно расстроилась, когда Дэниэл уехал. Я бы очень хотела, чтобы он стал частью нашей жизни. И – да, я грустила оттого, что у нас не было детей. Но еще и потому, что мне стукнуло сорок, даже если ты этого не сознавал. В тридцать и тридцать пять я радовалась жизни. А потом впервые почувствовала, что стала по-настоящему взрослой. Женщине нелегко осознать, что ее возраст перевалил через этот рубеж. В день рождения я невольно думала, что уже прожила полжизни, а когда смотрела в зеркало, то больше не видела там молодую женщину. Чистой воды тщеславие, конечно, но я переживала. И мои родители тоже постарели. Вот почему я так часто к ним ездила. Отец уже ушел на покой, но он болел, ты же знаешь. Маме было трудно одной управляться. Иными словами, в те годы вряд ли удалось бы как-то улучшить мою жизнь. Даже если бы Дэниэл остался с нами, мы бы все равно пережили несколько трудных лет.
Я задумываюсь. Рут и раньше это говорила, но иногда я задаюсь вопросом, искренно ли.
– Спасибо, что ты тогда ко мне пришла.
– А как еще я могла поступить?
– Развернуться и уйти в спальню.
– Нет. Я мучилась, когда видела тебя в таком состоянии.
– Ты осушила мои слезы поцелуями.
– Да.
– А потом мы держали друг друга в объятиях, лежа в постели. Впервые за долгое время.
– Да, – повторяет Рут.
– И жизнь снова начала улучшаться.
– Да уж пора было, – говорит она. – Я устала грустить.
– И ты знала, как я тебя люблю.
– Я никогда не сомневалась.
В 1964 году, во время поездки в Нью-Йорк, мы с Рут устроили нечто вроде второго медового месяца. Мы не планировали его заранее и не делали ничего особенного. Скорее, мы каждый день радовались тому, что сумели пережить худшее. Мы держались за руки, бродили по галереям и смеялись. Я до сих пор считаю, что улыбка Рут никогда не бывала такой ослепительной, как тем летом. А еще оно прошло под знаком Энди Уорхола.
Его искусство, насквозь коммерческое и в то же время уникальное, меня не привлекало. Я не видел ничего интересного в изображении консервных банок. Рут тоже – но при первой же встрече Энди Уорхол ее очаровал. Думаю, это был единственный случай, когда она что-либо приобрела исключительно под воздействием харизмы художника. Она интуитивно поняла, что Энди станет мастером, который определит направление искусства в шестидесятые годы, и мы приобрели четыре оригинальных эстампа. К тому времени работы Энди уже стали дорогими – конечно, относительно, особенно по сравнению с их нынешней стоимостью, – и в результате у нас совсем не осталось денег. Проведя в Нью-Йорке всего неделю, мы вернулись в Северную Каролину и поехали на Аутер-Бэнкс, где сняли домик на пляже. Рут в том году впервые надела бикини, хотя и отказывалась появляться в нем где-либо, кроме нашей веранды, да и то занавешивала перила полотенцами, чтобы посторонним не было видно. Искупавшись, мы, как обычно, отправились в Эшвиль. Когда мы стояли у озера, я прочел Рут письмо.