, время идет спать. В конце концов кто-то невзначай заговаривает про деньги. Много тыкают. Прохожу под санта-клаусно-красными
[104] знаменами, чтобы обследовать микроскопическую щель в нововымощенной стене; за щелью качается чье-то кричащее время от времени лицо: французский, немецкий и польский недостаток пропадает, возникает какой-то шмоток бумаги и нечто грязно-продолговатое с парой каких-то таинственных дисков (а теперь Маркс одари меня, чтобы писанина сделалась квитанцией и чтобы квитанция стала тем, касательно чего мне преподали урок мои парижско-американские просоветские знакомые — Ужасы непопадания, или утраты, Заявление о таком-то кол-ве капитала, ввозимом при себе — лучше спрашивай). Спрашиваю, даже по-русски, и по-доброму человечек успокаивает, махая как в замедленной съемке. Нужно ли предъявлять дорожные абчеки? Угрожаю. — Нетнетнетнетнет оцепенело отвечает он. И ничего, даже и, не происходит. Но бросаю взгляд на то что появляется вместе с бумажкой: какие потертые-почти поблекшие… какие потертые, будто уснувшие, безденежные деньги! Неужели эти коврикоподобные продолговатости принимают себя всерьез? В этом диске из мишуры — молот и серп, удовлетворенно обнимающиеся. Почти ребенок подталкивает меня; я явно должен идти, но он не дает багаж. «Par ici?»
[105] шепчу на внезапно неисчезающего швейцарца. Идите куда-нибудь и делайте что-нибудь мой взбудораженный со-страдалец жалуется на нескольких языках одновременно. Что-нибудь? — ох, билет, отсюда в Москву: иду и делаю: но какой же безбилетный этот билет! И тут, во дреме шествуя, после всей чепухи, сквозь ворота
неумолимо порхнула волшебная палочка; и как по волшебству мир вдруг начал разлагаться: где есмь я?
в мире Былья[106] — всюду хлам; везде грязь и потрескавшиеся ногти — охраняет 1 беспомощно симпатичный невероятно безукоризненно выглядящий солдат. Смотри-ка! Утлый поездок, века до н.э. Крошечный красноносый добродушный античный быльевщик, проглоченный прикидом из заплаток, кивает почти весело когда я осторожно взбираюсь в вагон. Мой чемодан рюкзак пишущая машинка постепенно загружаются (один за другим) в высокую нишу; оставляя это грандиозное бесчадие купе намного больше чем просто пустым (целующиеся серп и молот тонут в ладони грузчика, почти ребенок исчезает). Мое кружащееся я ищет Свежего Воздуха. Радушно (пожимая плечами, мол, «неприлично будет если возьму») античный быльевщик отказывается от сигареты. Дико приветствует меня мой швейцарец — жестикулируя — «train international!»[107] (абсолютно экстатично; вполне забыл про свое зеркало). Что ж, у меня тоже есть за что быть благодарным: все мои подарки прошли, даже парфюм (после взвешивания) и кофе (после пролития) — и о да, цензура очевидно одобряет эротику… Понимаю, что трепетатель теперь множественный; что рыцаря загадочного слова встретили. И далее замечаю (или кажется, что замечаю) отнюдь не мистическую связь между этой множественностью и Сэром Божьей Коровкой с его дивно удвоенным восторгом… Скажите же, о скажите же: где мы? Кто живет? Кто умер? Тут есть время или место или оба, чтобы, скажем, выпить? — Да? В восторженных тонах повелитель разбитого зеркала допускает, что есть оба, что он и его благородный «camarade»