Иохим, слушая эту длинную рацею[164] раздосадованного пана, ухмылялся в темноте над его беспричинным гневом. Только упоминание о мальчишках и подпаске несколько расшевелило в нем чувство легкой обиды.
– Не скажите, пане, – заговорил он. – Такую дуду не найти вам ни у одного пастуха в Украине, не то что у подпаска… То все свистелки, а эта… вы вот послушайте.
Он закрыл пальцами все отверстия и взял на дудке два тона в октаву, любуясь полным звуком. Максим плюнул.
– Тьфу, прости Боже! Совсем поглупел парубок![165] Что мне твоя дуда? Все они одинаковы – и дудки и бабы, с твоей Марьей на придачу. Вот лучше спел бы ты нам песню, коли умеешь, – хорошую старую песню.
Максим Яценко, сам малоросс, был человек простой с мужиками и дворней. Он часто кричал и ругался, но как-то необидно, и потому к нему относились люди почтительно, но свободно.
– А что ж? – ответил Иохим на предложение пана. – Пел когда-то и я не хуже людей. Только, может, и наша мужицкая песня тоже вам не по вкусу придется, пане? – уязвил он слегка собеседника.
– Ну, не бреши по-пустому, – сказал Максим. – Песня хорошая – не дудке чета, если только человек умеет петь как следует. Вот послушаем, Петрусю, Иохимову песню. Поймешь ли ты только, малый?
– А это будет «хлопская» песня? – спросил мальчик. – Я понимаю «по-хлопски».
Максим вздохнул. Он был романтик и когда-то мечтал о новой сечи[166].
– Эх, малый! Это не хлопские песни… Это песни сильного вольного народа. Твои деды по матери пели их на степях по Днепру, и по Дунаю, и на Черном море… Ну, да ты поймешь это когда-нибудь, а теперь, – прибавил он задумчиво, – боюсь я другого…
Действительно, Максим боялся другого непонимания. Он думал, что яркие образы песенного эпоса требуют непременно зрительных представлений, чтобы говорить сердцу. Он боялся, что темная голова ребенка не в состоянии будет усвоить картинного языка народной поэзии. Он забыл, что древние баяны[167], что украинские кобзари[168] и бандуристы[169] были по большей части слепые. Правда, тяжкая доля, увечье заставляли нередко брать в руки лиру[170] или бандуру, чтобы просить с нею подаяния. Но не все же это были только нищие и ремесленники с гнусавыми голосами, и не все они лишились зрения только под старость. Слепота застилает видимый мир темною завесой, которая, конечно, ложится на мозг, затрудняя и угнетая его работу, но все же из наследственных представлений и из впечатлений, получаемых другими путями, мозг творит в темноте свой собственный мир, грустный, печальный и сумрачный, но не лишенный своеобразной, смутной поэзии.