– Не понимает, – думал Залесский, и ему опять стало отчего-то совестно…
Потом он совсем забылся…
Ночью его разбудил шум… Фролов стоял около него и гневно смотрел на его соседа. Это был тощий и жалкий субъект, шут и балагур, который постоянно подходил к нему с предложением услуг и лестью. Залесского это тяготило и, чтобы избавиться от него, он раза два давал ему по мелочам деньги. Теперь Жилейка (так звали этого арестанта), пользуясь темнотой, прилег тесно рядом с ним и попытался выдернуть из-под головы Залесского пиджак, в котором были деньги. Фролов очевидно заметил это, и теперь держал Жилейку сильной рукой за шиворот… Начинали просыпаться арестанты.
– Что такое? – спросил кто-то.
– Жилейка, слышь, к барину подсыпался…
– Оставьте его, – сказал Залесский.
Фролов тряхнул Жилейку и бросил его опять на нары.
– Собака! – сказал он. – Ложись поди со мной. Ну!.. А ты, барин, тоже… Сам виноват… Не видишь, что это за человек… Зачем давал деньги?.. Слабы вы на это, господа политические…
Через минуту в камере все опять спали. Фролов тоже лег на свое место… Погасил свой огарок. В дальнем углу, в фонаре тускло светила лампа.
На следующий день Залесский проснулся поздно.
Партия получила от этапного начальника позволение отрядить охотников за сбором подаяния в соседние деревни. Окруженные конвоем, нарочно звеня кандалами как можно сильнее, они проходили по улицам деревень, стараясь придать себе особенно угнетенный и несчастный вид, – и тянули хором жалобный мотив: «Мило-се-ердныя наши-й ма-атушки-й…»
Они успели уже вернуться с целой телегой милостыни, и когда Залесский открыл глаза, – староста и два помощника были заняты дележкой. Перед ними были навалены караваи хлеба, куски ситника[88], баранки; они старательно резали ровные куски, прибавляя к каждой доле небольшие ломтики булок. Половинки баранок втыкались в хлеб.
– Много набрали сегодня, – подумал Залесский, – должно быть праздник.
Сегодня он чувствовал себя в другом настроении; вчерашние его впечатления отодвинулись куда-то далеко, и он опять с любопытством наблюдал суетливую толпу арестантов.
– Барин, – милостыню возьмешь, что ли? – спросил у него Фролов, заметив, что он проснулся.
– Нет, не возьму.
Залесский никогда не брал своей доли. В первое время он старался победить в себе невольную гордость и брать милостыню, как все другие. Но затем он представил себя в числе поющих «Милосердную». Может ли он, как другие, заработать эти куски? Нет, – стало быть, он не должен участвовать и в дележе.
Это выделяло его из арестантской среды и могло показаться гордостью. Фролов спрашивал его всякий раз и всякий раз равнодушно кидал его долю в общую кучу, не выражая своего мнения…