Взять, к примеру, отъезды. В то лето они стали моей страстью и моим шедевром. Движимый, наверно, желанием возвращаться домой охранять свое добро (хотя в этом я себе не признавался), я сумел удачно осуществить несколько безукоризненных исчезновений. Безукоризненных по стремительности и корректности. Уже не могло быть и речи о том, чтобы церемонно откланиваться и затягивать прощание, рассыпаясь в шаблонных любезностях. Стоило мне в гостях у друзей подать жене знак, как мы сразу вставали, совершенно готовые к отъезду, и исчезали, словно призрачные видения. До нас еще долетали чьи-то голоса, но нас уже и след простыл. Когда мотор был заведен, фары зажжены, я ликовал. Переключая одной рукой скорость, другой я расстегивал воротник и с потоком незлобных, произносимых вполголоса ругательств (к счастью, Сесиль к этому привыкла) избавлялся от злости и усталости, накопившихся за те три часа, что продолжался вечер.
У меня под видом работы украли время: я всеми способами пытался его вернуть.
Я рассказывал, почему меня, когда я давным-давно сидел в кафе на Енисейских полях, осенила догадка, что местом действия романа должно быть подземелье (не объясняются ли тропизмы Натали Саррот сходной догадкой?) — область истинной, скрытой, незримой власти. Мало кто из писателей осмеливается ее исследовать. Разумеется, подобную попытку предпринял Бальзак. В «Истории тринадцати» он даже открыл эту тему. Можно назвать Эжена Сю, Стендаля, Жюля Ромена, Арагона. В разное время все они были заворожены тем, что Нодье называл «социальной фантастикой». Но еще меньше писателей, которые пытались извлечь из этой темы глобальное объяснение общества. Романиста страстно увлекают несколько элитарных крыс, но он никогда не проявляет интереса к великой вселенской власти крыс, к тому, что они с незапамятных времен кишат повсюду. Иначе эту тему придется искать в шпионском романе, у великолепного Джона Ле Карре, или же в детективе — единственной мифологии того подпольного общества, которое построено ниже уровня или за пределами нашего; оттуда следят за нашим обществом, подкапываются под него, терроризируют, если это необходимо. Какая гордость звучит даже в названии подпольного общества: преступная среда! Значит, маргиналы, уголовники, бунтари находятся среди нас, в центре системы? Паразитируя на нас, они подражают нам во всем: в кодексах чести, системах обмена, баснословном богатстве, скором на расправу суде и культе героев. Вот почему это, может быть, единственная сфера, в которой романическое питается социальной реальностью, то есть реальностью власти: царят деньги, воры наложили лапу на системы экономики и политики. Но наши официально признанные романисты не любят копаться в том, что дурно пахнет, их смущает, что они знают плохо. Они проходят мимо тайн общества подобно тому, как я, будучи ребенком, проходил мимо помойки, задерживая дыхание, не желая видеть блестящие крысиные глазки, которые наблюдали за мной из темноты. Их, романистов, дело — это душа, все странное, нездоровое, рассудочное. Остальное они предоставляют фильмам серии Б и телесериалам, которые даже о фобиях нашего общества говорят больше, чем Творения с большой буквы. Надо признать, что в действительности есть много такого, что способно сделать смелых робкими. Эту действительность стряпают на тех кухнях, что внушают страх и — заставляют фантазировать. Сеть эта очень прочная. Клубы, группировки, банды, разные мафии, масонские ложи, олигархии, конгрегации, тайные общества карбонариев, кагуляры; кажется, что повсюду, с незапамятных времен, слышно, как они все грызут.