– А ежели… – взор Царя снова налился непритворным праведным гневом, губы сжались плотно, до синевы, палец исчез, сложившись вместе с остальными братьями в монолитный, дрожащий от негодования кулак. – Ежели колоски с поля… – по всему пространству огромной залы прокатился рокочущий хруст фаланг крепко сжатых пальцев, – …то смотри у меня…
– Какие колоски, Государь, – сдавленным голосом проговорил оправившийся от первого удивления мученик. – Я ж не вор, я шпион.
– Какой ещё шпион? – Царь ловко подыграл, изображая удивление.
– Знамо какой, литовский.
Иоанн мгновенно обратил пытливый взор на еле стоящего на ногах Малюту Скуратова.
– Великий Государь, вели… ык… доложить, – ноги Малюты подкашивались, отказываясь держать в равновесии грузное тело. В голове бурлил хмель, мешая сосредоточиться на главном. Но страх – великая сила самосохранения в отчаянном, неистовом напряжении воли удерживающая блуждающее сознание в аморфном теле, заставляла, принуждала оставаться в рамочках.
– Говори, пёс.
– Сей… ык… сей боярин переметнулся к врагам твоим … ык … к литовцам … ык… во время похода … ык… и был заслан в наши тылы… ык… с целью обезвржеживания верных слуг твоего… ык… величества… И тебя, Государь… ык… лично…
– Это правда? – Иоанн напряжённо всматривался в глаза боярина, силясь разгадать его тайные мысли.
Малюта сжался в комок и закрыл глаза, ожидая ответа, и обдумывая, насколько хватало мысленной силы, свои дальнейшие доводы и, если понадобится, действия.
– Правда, – ответил боярин, посмотрев сначала в сторону опричника, а затем вернув чистый, без смущения взгляд Царю.
– И ЧТО правда? – уточнил Иоанн.
– Правда, что рубил врагов отечества, не щадя живота своего, как ты велел, Государь. Правда, что разбойника, пойманного мною на воровстве и насилии, велел высечь прилюдно и добавил ещё от себя лично, когда он назвался слугой государевым, чтобы не позорил и не срамил имени твоего. Правда и то, Государь, что готов признать за собой, чего не делал и не помышлял даже, если на то есть воля твоя, а значит и воля Божия. Поскольку ты – есть первый после Бога на Руси, и нам надлежит исполнять волю твою, как волю Божию. Вот она вся правда и есть, и каяться в ней я не могу, поскольку грех то великий.
Иоанн внимательно, строгим немигающим взглядом смотрел в глаза боярину, и лёгкая, неуловимая тень улыбки пробежала по лицу его. Пробежала и растаяла невесомым мотыльком-однодневкой в ночной тиши на фоне долгой и суровой жизни.
– А в опричники ко мне пойдёшь, боярин?
– Нет, Государь. Не пойду.
– Почему же? А коли на то воля моя? – грозные глаза Царя снова сузились хитрым прищуром.