Человек переступил через низкую ограду кафе, подошёл к столику и, нимало не смущаясь, сел на свободный стул. Монашек поперхнулся от неожиданности, а откашлявшись и смочив сведённое судорогой горло добрым глотком пива, уставился круглыми и влажными глазами на незваного гостя. Было очевидно, что за долгое время призрачного существования живой человек ему повстречался чуть ли не впервые.
XXV. Один день из жизни Алексея Михайловича
Алексей Михайлович Пиндюрин, проснувшись утром после ночи, проведённой на чугунной скамейке Гоголевского бульвара, обнаружил себя в состоянии, мягко говоря, не соответствующем своему обычному представлению об утреннем пробуждении. Его самопроизвольно складывающийся старый скрипучий диван в это утро был на редкость жёстким и неуютным, не тормозящим и не задерживающим негу позднего пробуждения, как это обычно бывало, а совсем наоборот, будоражащим и прогоняющим прочь сладострастную расслабленность отягощённой пивом души и истерзанного, онемевшего тела. Его завсегда ласковая, свободно блуждающая внутри давно нестиранной наволочки подушка ныне не щекотала небритую щёку самовольно повылазившими пёрышками, не дурманила взыскательное обоняние застарелым запахом праведного мужского пота, не нашёптывала на ухо сладкой девичьей наивностью: «Не уходи, милый. Обними и возьми меня ещё раз». Напротив, она шершавила и казённо тёрла ухо, будто заезженная, измочаленная грудь дешёвой проститутки, недовольно и нудно ворчащей, как только таксометр прекратил свой отсчёт: «Ну иди уже, иди отсюда, твоё время вышло». Родная, долгие годы хранившая верность простыня, за ночь обычно скрученная в жгут, не обвивала нежно, как прежде, шею, спину, живот, а предательски, похоже, совсем отсутствовала. Голова гудела, будто внутрь неё, прямо в мозг шпионски проник огромный чугунный колокол и бил, бил, бил в набат, отражаясь приставучим, навязчивым эхом от всех стенок, перегородок и уголков дрожащей и дребезжащей в резонансе черепной коробки. Может быть, Гай Юлий Цезарь и был способен спать в таком состоянии да ещё вдобавок ласкать Клеопатру, изучать и подписывать важные указы, отдавать необходимые распоряжения и принимать парад легионов, повергающих Египет в дрожь и трепет. Может, он и мог. А Алексей Михайлович не мог. Поэтому, мысленно распустив в увольнение легионы, побросав указы в корзину для мусора и нежно, по-домашнему обматерив челядь, ожидающую распоряжений, он отстранил от себя оскорблённую в лучших чувствах хнычущую Клеопатру и, сосредоточив все жизненные силы на колоколе, нехотя открыл глаза. Что и говорить, картина, представшая его помутнённому взору, оказалась весьма непривлекательной. А со временем настроившийся фокус, прояснивший все туманности похмельного созерцания, отнюдь не прибавил ей очарования и яркости красок.