На чём я остановился? На стенах моей камеры? С них и начну. Вернее с того, как, каким образом они ограничили свободу моего бренного тела, но, вопреки чаяниям тюремщика, поспособствовали воспарению моего мятежного духа. Об этом я вскорости оповещу тебя, мой попутчик по литературному лабиринту. Ну а о том, какие это возымело последствия, что же произошло дальше, чем всё, в конце концов, завершилось, уж не взыщи, я и сам пока ещё не ведаю. Поживём, увидим.
Глубокая тёмная ночь опустилась на город. Не проходящий зной, несмотря на нехотя удалившееся с небосвода дневное светило всё ещё определял свою безраздельную власть над каменным мегаполисом. Ночная прохлада робко, очень робко, почти неощутимо для миллионов горожан лишь обозначала своё присутствие на улицах и площадях, скверах и переулках столицы дрожащим, не приносящим облегчения и отдохновения маревом. Дневная суета привычно уже сменилась ночной суетой, бессмысленной и жадной, настолько неуёмной и беспредельной в своём буйстве, что никакая жара ей нипочём. В этот час утомлённая нестерпимым зноем и бесперспективной борьбою с ним, полууснувшая для отдыха от дневных трудов Москва встрепенулась вдруг, содрогнулась полуобморочным неврастеническим тиком и в непреодолимом тошнотворном позыве изблевала из подъездов самых фешенебельных и уродливых билдингов страшное, рыкающее звериным победным воем нечеловеческое подобие своё – Москву гулявую, Москву блудливую.
Это лето выдалось на редкость знойным и сухим.[108] По всему выходило, что Творец, взирая слёзно на распутство твари, отчаялся уж в её выздоровлении и очеловечивании. Но по беспредельной любви к Своему созданию и даже к тому компосту, которым обернулась большая его часть, решил несколько облегчить ему скорую, неизбежно надвигающуюся участь в вечности и устроил настоящее земное пекло для приобретения им навыка и опыта. Только и тут немногие по достоинству оценили милость и человеколюбие Создателя, далеко не все встретили палящий зной, как заслуженную данность. Основная масса компоста, составляющая собой элиту не только московского, но и всего построссийского общества, даже не удосужилась напрячь то, что прежде, у их далёких предков называлось мозгами, и сообразить, что в преисподней-то никаких кондиционеров не будет.
Этой насквозь пропитанной смогом лесных пожарищ московской ночью по не остывающей булыжной брусчатке главной площади столицы шёл Прохожий с длинным, выше человеческого роста посохом в деснице и ветхой сумой за плечами. Он проследовал, как когда-то, от стен храма Казанской иконы Божьей Матери по направлению к Спасским воротам Кремля. Часы на башне пробили полночь, когда он, не останавливаясь и не обращая взора на маковки Василия Блаженного, давно уж лишённые крестов, произнёс чуть слышно, подобно распятому Христу: «Прости их, Господи, бо не ведают, что творят…». Старик трижды степенно и размашисто перекрестился и скрылся в зияющей пустоте распахнутых настежь Спасских ворот Кремля.