Не замедляя темпа, на бегу довольно быстро привыкая к кромешной темноте, я скоро смог уже различать впереди её мерцающий в лунных проблесках образ и ещё более прибавил прыти. Лес временами помогал мне, как бы расступаясь в стороны и предоставляя простор моему стремительному бегу. Но когда я уже, казалось, настигал свою «жертву», был в шаге от неё, он неожиданно сгущался, сплетался спутывающей движение паутиной, больно хлестал по щекам колючими лапами елей, хлёстко стегал плечи и спину голыми упругими ветками сухостоя. Было удивительно, почему эта экзекуция – довольно чувствительная для меня – совершенно, казалось, не беспокоила её, не доставляла страданий и даже просто неудобств такому юному, нежному, к тому же практически обнажённому телу? Тогда я снова отставал, а иногда и вовсе терял Настю из виду. Но стоило мне остановиться, за какой-нибудь крохотный миг до отчаяния, до крика бессильной ярости, как я вновь обретал милый образ, манящий, дразнящий меня, зовущий за собой. И снова гонка, снова расступившиеся как по приказу вековые стволы-великаны, и бегущая в лунном сиянии красавица – почти настигаемая, совсем рядом, вот уж близко-близко, протяни руку и хватай за разгорячённые бегом и страстью точёные плечи….
И вновь хлёсткая колючая пощёчина, от которой трезвящий ток по всему телу. «Русалка», похоже, издевалась надо мной, и природа, казалось, ей в этом помогала.
Наконец, я выбился из сил и рухнул в густую мягкую траву посередине небольшой поляны, ярко освещённой лунным светом и окружённой со всех сторон частоколом неприветливых сосен и елей. Я лежал, уткнувшись лицом в нерукотворный нетканый лесной ковёр, и жадно вдыхал всей грудью дурманящий запах лесных трав, сладковато-пряный аромат диких цветов и ягод. Мне казалось, что я больше никогда не встану, растворюсь в природной стихии, срастусь с ней, и, подобно мифологическому Купале, обрету единство со своей Настей-Мавкой лишь в растительном царстве. Здесь, посреди этого девственного, заповедного леса. Я был не против. Я даже был «за», предпочитая в этот миг холодной, злой суете человеческого мира мир цветов, пусть простых, не ярких, не подкупающих придирчиво-эгоистичный вкус оранжерейной породистостью, но таких чистых и искренних, как сама Любовь.
– Ты устал, умаялся, бедный? – услышал я над собой тихий и нежный, знакомый, но почему-то вовсе не родной голос.
Оторвав лицо от земли, я посмотрел вверх. У моего изголовья в каком-то метре от меня я увидел чудный, завораживающий неземной красотой линий девичий силуэт, за спиной которого огромным серебряным шаром источала лучистую энергию, силу и могущество царица ночи луна. Исчезнувший несколько секунд назад призрак никуда теперь не убегал, не играл со мной в кошки-мышки, не дразнил меня, то появляясь, то вновь исчезая, а был совсем рядом, близко, притягивал и манил, как в начале этой нескончаемо длинной ночи на противоположном берегу реки. Я приподнялся на колени – она опустилась в мягкую свежесть разнотравья. Какое-то время мы так и сидели друг против друга в немом безмолвии притихшего леса, в оживляющем все тайные сказки потоке лунного света. Как некогда, должно быть, Адам и Ева в самом центре мироздания за один единственный миг до вкушения запретного плода. Но они тогда ещё не знали его вкуса, их влекло любопытство, искушённое льстивым посулом стать как боги. Ими двигало дерзостное сомнение в благотворности единственной заповеди Творца. А мы уже знаем, и влечёт нас теперь совсем иное. Они были в полушаге до открытия нового, неведомого ещё земной природой чувства. Мы – во власти этого чувства, готовые довести его до совершенства, изначально, должно быть, задуманного и вложенного в него Создателем, но осквернённого человеческим стремлением утверждать, отрицая, а созидать, разрушая.