— Ложись! — крикнул солдат и первый прильнул к земле.
Пулеметы били длинными очередями, но расстояние до цели было все же большое.
Огонь не мог быть прицельным и никого не затронул. Но страх от первого обстрела был, может быть, пострашнее ранения. Огонь давно прекратился, но все продолжали лежать на земле. Вражеская засада, очевидно, имела радиосвязь. Не прошло и получаса, как на дороге появился отряд мотоциклистов. Машин десять, не меньше. И на каждой по два гитлеровца. Мотоциклы съехали с дороги и прямо по лугу развернутым строем помчались к лежащим на земле людям.
Все, что затем произошло, боем не назовешь. Остановившись шагах в тридцати, мотоциклисты расстреливали все еще лежавших на земле людей. Первым поднялся Баранников. За ним солдат, Гоша и Зокин. Впрочем, только у них и было оружие.
Солдат сделал два выстрела и упал, перевернувшись на спину. Рядом с ним с поднятым в руке наганом свалился Зокин. Баранников разрядил пистолетную обойму и стал искать по карманам запасную, но тупой удар в живот сломил его пополам, и он головой ткнулся в землю.
Пахло гнилой соломой и карболкой. Сергей Николаевич Баранников не мог определить, сколько времени он живет среди этих запахов — уже давно они были единственным ощущением жизни. Да еще боль, которая жгла его изнутри, как пламя, то разгоравшееся, то угасавшее. Запах гнилой соломы представлялся Баранникову живым, добрым и каким-то домашним, а карболки — холодным, злым, враждебным.
Иногда ему казалось, что запахи эти борются между собой и что от исхода этой борьбы зависит его жизнь.
Только три дня назад он стал смутно понимать, где находится, и вспоминать, что с ним произошло. Он лежал в длинном темном сарае, который раньше был, наверное, колхозным хлевом. Крыша осталась только с одной стороны. Уцелевшие балки перекрытия перечеркивали небо косыми линиями.
Сарай был набит людьми. Гитлеровцы бросили сюда несколько сот раненых военнопленных. Они лежали, ползали, ходили. Их стоны сливались в глухой гул, который не прекращался ни днем, ни ночью. Никакого немецкого начальства в сарае, по существу, не было. Шестеро солдат охраны жили поодаль, в палатке на взгорье, и сюда не заглядывали. Здесь был свой начальник — Роман Федорович, пожилой угрюмый человек с седой как лунь головой. На одной из петлиц его изодранной военной гимнастерки сохранилась эмблема — чаша со змеей.
Все в сарае знали, что Роман Федорович начал войну военным врачом и вскоре, раненный, попал в плен. У него была раздроблена левая рука. Чтобы остановить гангрену, он здесь, в сарае, перочинным ножом ампутировал себе руку по локоть.