После Веры Ивановны все казалось подозрительным – и что дом ночью не спит, и что сторож покинул свой пост, и что стоят они здесь, наверное, битый час, небось вышли покурить и застряли – мозамбикец хоть одет тепло, а журналист в эластичных трениках и куртке легкой.
Позвали мы их к себе, чайку попить на кухне. И этот увязался. Только вот как с сукой быть, он без нее ни на шаг. Так в нашей квартире оказался расстрельщик коминтерновок, в годы застоя я бы на порог его не пустила. Пока закипал чайник, журналист, отозвав меня в комнату, твердил одно: приняли в поле на троих, за забором, там такое, что закачаешься.
Он икал и качался, и зрачки у него были расширенные. Зачем мы позвали их к себе? Наверное, что-то еще волнует нас здесь, в наших Химках, которые можно с уверенностью принять как за модель державы, так и за любую точку ее.
На вершине Фудзиямы
Скамейка, покрашенная в 1965 году, все еще не облупилась. Умерла Вера Ивановна. Умер Бенци. Незадолго до смерти он делился со мной горькими мыслями об Израиле. Он, сражавшийся в Войне за независимость, участник легендарной обороны Гуш-Эциона, советник министра иностранных дел, предрек Израилю невеселое будущее.
Где этот твой Ирзаиль, спрашивает меня чернорабочая из Молдавии, глядя на карту. Поставь на него палец, чтобы я увидела. Ставлю. Не видит. Где он? Под пальцем.
Бенци умер, Израиль еще живет, хоть и под пальцем.
Но вот не стало Веры Ивановны – и не стало СССР. Начальница химкинского ОВИРа распустила страну. Дала свободу и ей, и себе самой. На вершине Фудизиямы она сложила хокку:
Со всех сторон
Пух на меня летит.
Пора рубить тополя.
Ей понравилось сочинять. Заграничной пилкой для ногтей, которую кто-то дал ей в последний путь, Вера Ивановна выцарапала в скале двадцать пять хокку. Японцы перевели их на японский и включили в антологию мировой литературы. Вот некоторые из них в обратном переводе с японского на русский.
Погостила и ушла.
А сколько следов
Осталось в судьбах людей!
Раздалась в груди,
Раздалась во всех местах.
Меняю одежду, как кожу змея.
Кто это, скажи!
Себя я вдруг не узнала
В перестройках буден.
А я – такая простая
Только проглянет ромашка,
Хочется оборвать лепестки.
Весеннюю песню в полях
Не слышу я. Сижу в конторе.
Идет прием.
На могильном холме
Расцветут незабудки.
Это – глаза мои.
И история будет без меня,
И уезжать будут без меня,
Счастливого пути!
Под одеялом одна.
Пустая подушка рыдает
На струнах тоски моей.
Мне приснился ОВИР:
Я стою в очереди
Получать отказ.
Утром встаю бодра.
Нет горячей воды.
Не надо, раз мыла нет.