- Это готовый роман, - сказала Магда, когда Стеф закончил, - мировой бестселлер. Жаль, вы не пишете... Завтра мы позовем журналистов, начнем работать.
- А сейчас? - спросил Стеф.
- А сейчас обедать, - сказала Магда. - Нам, разумеется, надо обсудить деловую сторону, вот мы и займемся этим... Кстати - что с другими работами Каца? Вы что-нибудь знаете?
- Да, немного, - сказал Стеф. - У главврача больницы должно было кое-что сохраниться. То ли он увез это с собой в эмиграцию, то ли оставил кому-то в России.
- Значит, есть след, - поднимаясь из-за стола, сказала Магда, - и мы пойдем по нему... Возьмите вот книжку, посмотрите - это один из наших последних каталогов.
"Русский авангард Серебряного века, - прочитал Стеф на глянцевой суперобложке. - Эпоха великих прозрений". На корешке, внизу, был оттиснут фирменный знак - та мраморная стела с горельефом, что стояла при входе в галерею.
- Кто это? - спросил Стеф.
- Мария Рутенберг, - сказала Магда. - Моя мама.
Какой это тюфяк придумал, что мир устроен справедливо? Богатых людей на свете мало, а бедных - хоть пруд пруди, хоть огород городи. И это называется справедливость... Во всяком случае, Мирослав Г. Коробкович, антиквар, нашел бы положение решительно улучшенным, относись он к первой, немногочисленной категории населения, - или хотя бы на подъемном пути к ней. Но Мирослав Г. не был мечтателем с дурацкой улыбкой на лице: подъемом и не пахло.
И антикварной лавки не было, приятно пахнущей слежавшейся стариной, уютного магазинчика, набитого под самый потолок погнутыми пожарными касками с гребнем и фальшивыми мамонтовыми зубами, дуэльными пистолетами и ламповыми радиоприемниками времен второй мировой войны. И не было заботливой жены с хроническим насморком, и денег не было ни в кошельке, ни на банковском счету. Впрочем, и самого банковского счета тоже не было.
Зато был рисунок Каца в картонном бюваре, и этот рисунок при удачном раскладе событий мог поменять многое в жизни Мирослава. Само появление рисунка следовало считать замечательной удачей, почти чудом. Не имея ни малейшей склонности к умозаключениям мистического свойства, Коробкович тем не менее не мог избавиться от ощущения своей совершенной непричастности к основному ходу событий: какая-то властная и, по-видимому, добрая сила привела его за руку, как малого ребенка, в тот ветхий дом на дальней окраине Парижа, среди огородов и садов, к полоумной старухе, из которой знаменитые имена сыпались, как горох из драного мешка.
Старуха звалась Сильвией Коробкович и доводилась Мирославу дальней родственницей по отцовской княжеской линии. Она очутилась на западе полвека назад, в конце войны, распростившись с Россией при романтических обстоятельствах: Мирослав слышал от своего отца, князя, что виновницей разлуки с родиной стала любовь Сильвии - в те далекие времена просто Сони, Сонечки - к немецкому офицеру. Может, так оно и было на самом деле - чем в конце концов немецкий офицер хуже еврейского бомбиста? Страсти, очевидно, играли в семье Коробковичей-Матусинских не последнюю роль, и это было даже приятно... Но трезвомыслящий Мирослав Г. охотно допускал и то, что старуха Сильвия просто сбежала из Смоленска, где она тогда проживала, с отступавшей гитлеровской армией. Как бы то ни было, разговоры о судьбе влюбчивой беглянки в семье никогда не велись: по тем временам могли и в должности понизить, и срок впаять. Но адресок у старого князя все же хранился - не в телефонной, разумеется, книжке, а на страничке оглавления романа знаменитого советского писателя-инвалида Николая Островского "Как закалялась сталь". В огне чудовищных неприятностей советские люди - и бывшие князья в их числе закалялись подобно гарпиям.