Всех своих сестер и брата Ксения вырастила. Таня и Шура в Сибири на оборонном заводе. Люба — в Киеве, в педтехникуме, Вера живет в Москве, в общежитии, работает счетоводом и учится в экономическом институте. Вера замечательно рисует — в Ксениных альбомах много ее рисунков, которые я рассматриваю с восхищением.
Вера красивая, спокойно приветливая, приходит по субботам. Для меня ее приходы — праздник. Мы втроем пьем чай на кухне, потом вынимаются альбомы и начинаются воспоминания. И так захватывающе интересно, весело слушать и зримо представлять себе большое богатое село на берегу Хопра, избу с новым крыльцом, с которого на четвереньках, задом сползает маленькая Таня, а коза, разбежавшись, наподдает ее сзади; папу, который никогда не наказывал детей, только раз за какую-то провинность шлепнул Веру и — сам заплакал.
Вера по моей просьбе рисует мне, а я точу для нее цветные карандаши и, затаив дыхание, наблюдаю, как на листах альбома рождаются деревенский дом с садом, ночная речка с отраженными в ней звездами и луной, хорошенькие женские головки.
Читаются и перечитываются письма от сестер, от брата Кости, от Вериного жениха Левы, которого Вера ждет вот уже четвертый год. Он военный врач, служит на флоте, в бухте Провидения. Какое у него на фотографии суровое лицо со впалыми щеками, с насупленными черными бровями! Прямо как тот моряк из песни: «Нелегкой походкой матросской иду я навстречу врагам, а после с победой геройской к родимым вернусь берегам…»
Он вернется, и они с Верой поженятся, у них родятся сын и дочь.
Брат Костя вернется из Берлина в орденах и медалях, женится на своей невесте Марине, которая ждала его всю войну, и они уедут в город Сталино, куда вскоре переберутся из Сибири Шура с Таней, а потом и Люба.
В конце пятидесятых Ксения уедет к ним, в город, которому вернут старое название — Донецк, и будет растить их детей.
— Опять она сидит на кухне! — удивляется мама. — У нее любимое место — это кухня. Иди сюда! Посиди с нами!
Но мне лучше на кухне, свободнее, тут я полноправно принимаю участие в разговоре, могу встать коленками на стул, слизнуть с клеенки упавшую каплю варенья.
На кухне я — личность. Меня слушают, задают вопросы, уточняют, я стараюсь рассказать позанимательнее и вижу в глазах слушательниц искренний интерес.
А там, с папиными и мамиными гостями, я объект какого-то совсем другого внимания, на меня тоже смотрят, но с другим выражением, словно ждут от меня чего-то такого, чего у меня нет.
На лице мамы — недовольство тем, как я сижу за столом, как отвечаю на вопросы, как выгляжу. И от этого я и сижу, и отвечаю, и выгляжу неуклюже, скованно. Под маминым подстегивающим взглядом я еще больше зажимаюсь и мрачнею.