плохо, потому что люди не желают быть съеденными. Но если я
хочу быть принесенным в жертву, кто может мне помешать? Никто, кроме Бога, не сможет меня остановить, если я захочу пострадать от несправедливости. Запретить мне страдать от несправедливости было бы чрезвычайно несправедливо.
– Вы говорите очень сбивчиво, – произнесла Миллисент, – но я начинаю понимать, что вы имеете в виду. Я полагаю, вы не пытаетесь поведать мне, будто с гребня волны узрели видение божественного зонтика.
– А вы думаете, то, что я увидел, представляло собой компанию ангелов с арфами из семейной Библии? Я увидел, если можно сказать, что я всего лишь увидел это, – своего отца. Он сидел во главе стола на какой-то важной встрече или званом обеде. Все пили шампанское, видимо, за его здоровье, а он лишь сдержанно улыбался. Рядом с ним на столе стоял стакан воды, потому что отец очень умерен как в еде, так и питье. О боже мой!
– Гм, – с трудом сдерживая улыбку, произнесла Миллисент, – это и в самом деле мало напоминает рай и арфы.
– Но меня, – продолжал Алан, – швыряли волны, как будто я был обрывком водоросли, и меня, словно камень, увлекало на покрытое липким илом морское дно.
– Это было ужасно, – дрожащим голосом произнесла она.
К ее удивлению, он разразился довольно легкомысленным смехом.
– Вы подумали, что я ему позавидовал? – воскликнул Алан. – Вот это был бы способ постичь веру! Все произошло как раз наоборот. С гребня волны я посмотрел вниз, на отца, и мое сердце сжалось от жалости. С гребня волны я на одно страстное мгновение взмолился, чтобы моя жалкая смерть помогла избавить его от этого ада.
Ужасное радушие, ужасная учтивость, ужасные комплименты и поздравления, восхваление заслуг известной старой фирмы, давних солидных деловых традиций, светила успеха, сияющего высоко в небе и озаряющего своими лучами жуткую усыпальницу человеческого лицемерия. И я знал, что внутри этот склеп полон останков людей, умерших от пьянства, или голода, или отчаяния, в тюрьмах, работных домах и психиатрических клиниках. Эта омерзительная штуковина уничтожила сотню компаний, принеся их в жертву одной фирме. Ужасный грабеж, ужасная тирания, ужасный триумф. В довершение ко всем ужасам самым ужасным было то, что я любил своего отца.
Он проявлял доброту ко мне, когда я был ребенком и когда он был беднее и проще. В детстве я преклонялся перед его успехом. Первые огромные цветные рекламные щиты значили для меня то же самое, что цветные книжки-игрушки означают для других детей. Они были моей волшебной сказкой, но, увы, в такую сказку долго верить просто невозможно. И что мне было делать со своими чувствами и новым пониманием? Необходимо испытать такую любовь, какую испытал я, и ненавидеть такой же жгучей ненавистью, какой ненавидел я, прежде чем вдалеке перед вами забрезжит то, что называется верой, у которой имеется и второе имя – жертва.