С трудом сдерживаю гнев. Он продолжает свой спектакль.
– Анна Михаэлис ваша родственница? – спрашивает он.
– Где вы были двадцать третьего августа две тысячи второго года? – спрашиваю я.
Он растерянно смотрит на меня. Глядя на него, можно даже посочувствовать. Окровавленный, жалкий, шмыгает носом.
– Где вы были двадцать третьего августа две тысячи второго года? – повторяю я.
Давить. Изматывать. Сломать.
– Черт возьми, как я могу сейчас это вспомнить?
– А вы постарайтесь, – говорю я.
– Не знаю!
Он снова закрывает лицо руками.
– Почему вы убили Анну Михаэлис?
– Что?
Он вскакивает и отшвыривает в сторону стул. Его резкое движение и стук стула об пол заставляют меня вздрогнуть. Мелькает мысль, что он предпримет вторую попытку напасть на меня, – вскакиваю на ноги и отступаю на несколько шагов. Но Ленцен не атакует, он испуганно смотрит на меня.
– Я хочу знать, почему вы убили мою сестру, – говорю я.
Он молча смотрит на меня. Я смотрю на него. Ничего не чувствую. Все во мне каменное и ледяное, и только пистолет нестерпимо жжет руку.
– Что? Вы обвиняете меня…
– Зачем вы это сделали? – прерываю его я. – Почему Анна?
– О господи, – едва слышно проговаривает он.
Он покачнулся.
– Вы думаете, что я убил вашу сестру, – мямлит он.
Пошатнувшись, он отступает в сторону, хватает воздух ртом. Опускает глаза и невидящим взглядом смотрит в пол прямо перед собой.
– Я это знаю, – поправляю его я.
Виктор Ленцен поднимает взгляд и смотрит на меня округлившимися глазами. Хватается за край стола, отворачивается, наклоняется и начинает блевать короткими судорожными толчками. В ужасе смотрю на него. Он весь в крови, он плачет, он блюет.
Наконец приходит в себя, выпрямляется, кашляя и хрипя, поворачивается ко мне. На верхней губе блестят капли пота. На лице странное выражение побитого ребенка. На мгновение монстр, который все это время сидел напротив меня, превратился в обыкновенного человека, и от жалости у меня засосало под ложечкой. Я вдруг почувствовала его страх, страх за себя, но еще больше за собственного ребенка, – все это крупными буквами было написано на его лице.
Это его лицо. Снова замечаю несколько веснушек. Вдруг представляю, каким он был в детстве. Все еще впереди – и жизнь, и морщины. Эти симпатичные морщины. Ловлю себя на мысли, что это лицо могло бы мне даже понравиться. Это неповторимое ощущение, когда проводишь пальцами по морщинам. Вспоминаю замечательную свою бабушку, ее морщинистое лицо и эти милые теплые складки, когда проводишь по ним пальцами. Лицо Ленцена на ощупь, наверное, совсем другое. Жестче.