Румянец понемногу возвращался и на щеки монарха. Генрих сидел в своем кресле тихо, но лицо его больше не было тяжелой сонной маской: глаза смотрели живо, с чуткой настороженностью. Именно они, эта живость и настороженность, несказанно изумляли всех, кто видел Генриха до его забытья. Сидя от короля всего в нескольких футах, Дерри буквально перебарывал себя, чтобы не смотреть на него во все глаза. Человека, которого он знал прежде, можно было назвать унылой тенью того, что вернулся к жизни, – по-иному и не описать. Однако было заметно, что Маргарет по-прежнему ощущает в нем некую хрупкость, словно бы Генрих – драгоценный сосуд, даже при незначительном ударе способный разбиться вдребезги. Между тем то забытье непостижимым образом восстановило и исцелило его сломленную волю, при всех возможных внутренних трещинах.
Почувствовав на себе исподтишка брошенный взгляд, король вопросительно поднял бровь, отчего шпионских дел мастер тут же уставился на носки своих сапог. Человеческое безумие Дерри прежде уже встречал и видел во многих формах. На кого-то оно навлекалось горем или яростью, на кого-то неумеренным питьем, а то и просто находило как сон в летнюю ночь. Ум человека – тончайший обособленный мир, не менее сложный в своем устройстве, чем вся небесная механика. И какой бы дьявол или немощь ни высосали тогда из короля всю его волю, превратив его в беспомощное дитя, вместе с выходом из забытья она, бесспорно, к нему вернулась. И человек, что прежде был пленником внутри себя, мог теперь говорить в свой полный голос.
Вместе с выдохом на глаза Дерри навернулись непрошеные слезы – вот те раз. Не поднимая головы, он спешно их отер, пока, не ровен час, никто не заметил. Вместо того чтобы раскисать, лучше думать о насущных делах со всеми их мелкими въедливыми нюансами. Сейчас насущной задачей было искоренять слухи о том, что душа короля якобы пленена злыми чарами в каком-то другом, претайном месте. К слухам и шепоткам у лондонцев, признаться, был неоспоримый талант. При малейшей возможности и по всякому поводу они тут же принимались зло и оживленно судачить и шушукаться о всякой бесовщине, тайных бастардах и иудеях, засевших-де на самых верхах. Приходилось порция за порцией вбрасывать встречные слухи, но их напора явно не хватало. Иногда на досуге подумывалось, что людишкам не мешало бы или хорошего пастуха (желательно со сторожевым псом), или же хорошего пинка под зад.
В то время как Дерри сидел потупив голову, Сомерсет пружинисто расхаживал туда-сюда по комнате. Нервозность у него была, видимо, результатом тюремной неволи. В Тауэре Эдмунд Бофорт пробыл довольно долго, хотя графский титул делал его положение узника достаточно условным: ему там выделили две большущие комнаты с мягкой просторной постелью, письменным столом и слугами, выполнявшими любую его блажь. Не без интереса наблюдая за нервной оживленностью Сомерсета, можно было отметить, что сердцевина спокойствия в нем, несмотря на весь комфорт тюремного заключения, как-то рассосалась. Но осталась – более того, укрепилась – враждебность этого человека к Йорку. И было, черт возьми, приятно слышать хулу на него без страха возмездия. Сомерсету за его поддержку и преданность был пожалован титул герцога – знак расположения короля, который, безусловно, не останется незамеченным теми, кто тяготеет к Йорку и Солсбери. От этой мысли Дерри невольно улыбнулся.