— Знаю я их! Три дня будут разговляться так, что дым коромыслом! — откликнулась Эленуца.
— Два!
— Два, потому что в первый день закрыты все трактиры и нету музыки. Ну да ничего, они от пасхи прихватят дня четыре, а то и всю неделю.
— Что правда, то правда. А нынешние праздники будут веселее всех предыдущих! Чтобы на пасху покупали поросят, такого я еще не видел!
Они замолчали, пристально вглядываясь в дорогу, словно среди возвращавшихся из города хотели увидеть знакомого.
— Сдается мне, поповский сынок, — произнес Гица.
— И впрямь домнул Мурэшану, — подтвердила Эленуца, но в голосе ее прозвучал упрек в адрес непочтительного брата.
— Если не хочешь с ним здороваться, давай отвернемся! — предложил Георге, уловив перемену в голосе сестры.
— Зачем же отворачиваться? Я никого не сторонюсь! — воспротивилась девушка.
— Вот семинариста тебе нечего опасаться. Видишь, как я с тобой откровенен и прямо высказываю свое мнение об окружающих тебя молодых людях. Надеюсь, в свое время ты будешь со мной не менее откровенна!
— Когда? — улыбнулась сестра.
— Когда меня будут так же занимать девушки, как сейчас тебя кандидаты в женихи.
— Ох! — вздохнула Эленуца. — Я же тебе сказала, что замуж не пойду.
— Положим, и я не намереваюсь жениться, однако надеюсь, что ты все-таки будешь откровенна. Однако продолжу. Хоть тебе и не нравится, что я говорю о женихах, но ничего не поделаешь, они существуют помимо твоей воли. Им и в голову не приходит, что ты решила остаться старой девой. Что же касается теолога, то тут причина иная. Он совершенно безобиден.
— Что ты сказал? — переспросила Эленуца.
— Бе-зо-би-ден!
— Как это следует понимать?
— Что тебе нечего опасаться. Он застенчив, как девица, и никогда не станет докучать тебе объяснениями в любви. С другой стороны, как я полагаю, он чрезвычайно порядочный молодой человек. Он не ждет, как другие, когда плод свалится в рот, он с юных лет привык трудиться.
Девушка молчала. Василе Мурэшану был совсем близко, но поскольку он шел опустив голову, то не замечал ни брата, ни сестры. Когда же наконец увидел их, то остановился и сделал такое движение, будто хотел повернуть назад. Но Гица Родян уловил намерение семинариста и предупредил его:
— Добрый день! Здравствуйте, домнул Мурэшану! Подойдите к нам.
Семинарист медленно подошел к молодым людям. По всему было видно, что он с большим удовольствием повернул бы в другую сторону.
Вернувшись утром из церкви, Василе Мурэшану бросился, не раздеваясь, на кровать; ему хотелось и спать, и мечтать, и умереть — все разом. Целую ночь он не смыкал глаз, и сон, даже взбудораженный сновидениями, принес бы ему желанный отдых. Но заснуть ему мешали мечты: подумать только, Эленуца, владевшая всеми его помыслами, вдруг появилась среди ночной темноты, живая и прекрасная. Мечты прогонял стыд: она разговаривала с ним так дружески, так ласково, а он, глупец, деревенщина, отвечал ей отрывисто, едва вымолвил три слова, даже не сказал, что купил для нее книгу. А когда она сообщила, что теперь будет жить дома, поскольку в пансион посылать ее не будут, он вместо галантной любезности выдавил из себя только несчастное «Да-а-а-а?», которое до сих пор звенело у него в ушах и заставляло корчиться от стыда. Нет, Василе не мог ни заснуть, ни погрузиться в мечты, ни тем более умереть. Проворочавшись в кровати часа два и вдоволь наглядевшись на потолок, он встал и вышел на улицу. Потолковал с каким-то стариком, который долго ему рассказывал, как два рудокопа отправились в пасхальную ночь воровать золото. Вернувшись домой, сидел и смотрел, как сестры красили яйца. В полдень перекусил и снова отправился гулять. Только одно воспринимал он вполне отчетливо — полную пустоту в голове.