Она обратила внимание на слова мужа «несчастный, как все мы» и вспомнила их. И вот теперь, уже после процесса, на котором фамилия «Кондратьев» упоминалась несколько раз, в тюремной камере, вечером, Плевицкая, будучи очень суеверной, корила себя за то, что не доверилась своим ощущениям и не остерегла по-настоящему мужа — не отвела от их семьи беду. Сейчас она знала, что еду эту принес Кондратьев, с него все началось.
На какое-то короткое мгновение к Плевицкой пришло успокоение, родилась надежда на то, что суд вроде бы и не окончен. Она обратится к высшим властям Франции, к президенту, Филоненко найдет самые нужные и самые важные слова о ее невинности, и все поверят им, двери тюрьмы откроются, к ней вернется прежняя спокойная жизнь, возобновятся гастроли. Повсюду ее приезду будут рады. Зрительские симпатии, аплодисменты, цветы, — как в прежние годы — в каждой стране, в каждом концертном зале... Ее ждут люди. Они благодарны, они счастливы. Арестантке даже показалось, она видит толпу ожидающих зрителей. Показалось, она слышит сильный запах так любимых ею роз...
И тут же настроение Плевицкой отчего-то резко переменилось. Навалилась у стал ось, страх, охватило чувство безнадежности. Она пропала. Она осуждена навек — в этих тюремных стенах, как в могиле. Ее и похоронят тут безлюдно и никто не узнает, где ее могила, никто не придет помолиться за нее и положить хоть один цветочек... Ей захотелось бежать. Бежать, куда угодно, — вдоль по дороге, по аллее, обсаженной березами, у которых переплелись ветви верхушек, образуя как бы шатер; по улице, наперекор потоку машин и автобусов. Она вскочила с постели и заметалась по камере, охватив себя руками. Форменная паника овладела ею.
— Тихо, падаль! — крикула зло одна из сокамерниц и кинула в нее сабо.
Она затихла, как будто заснула, продолжая думать о том, что покатилась ее жизнь под гору, что ничего уже не изменится: это не в силах сделать ни она и никто другой. Да и нет возле нее такого человека, который смог бы и захотел сделать что-то для ее спасения, для облегчения ее участи. Двадцать лет... Двадцать лет — и окончена жизнь. Она выйдет из тюрьмы (если выйдет, если доживет!) глубокой старухой...
Утром следующего дня приехал в тюрьму Филоненко. Адвокат не узнал своей подзащитной: перед ним была незнакомая, тяжело больная женщина. Серо-зеленое, опавшее лицо, черные круги под потухшими глазами, глубокие скорбные складки в углах рта, желтая, стеариновая кожа, повисшая под скулами и на шее, болтающаяся, точно гребень индюка. Усталая, измученная, опустошенная... У нее не хватило сил встать и протянуть руку. И слова она произносила тихо и невятно, виновато улыбаясь и лишь иногда поднимая плечи, как бы говоря: «простите, простите, я не могу ничего больше...»