Мое подозрение пало на Ги Малерба. Да что там! Дело было ясно. И вот я посоветовал своему хозяину упасть на колени перед канцлером и преградить ему дорогу, когда тот будет проезжать мимо нашей мастерской по направлению к Тауэру, комендантом которого король его назначил, и не вставать, покуда канцлер его не выслушает и не привлечет своего норманского вассала к ответу.
Так тот и сделал. Мой бедный хозяин пал ниц перед нарядным конем канцлера и, вырывая из своей седой бороды волосы, стал умолять прерывающимся голосом, со слезами на глазах, о справедливом возмездии похитителю его дочери, который с вызывающим выражением на лице, но с беспокойством в глазах следовал в третьем ряду свиты позади своего блестящего повелителя.
Я вижу до сих пор и никогда не забуду, как темные глаза канцлера из-под полузакрытых век равнодушно и невозмутимо скользнули по перепуганному старику: ничто не изменилось в лице всадника, и он медленно направил своего коня мимо.
Близкий к отчаянию, сакс вскочил на ноги и, потрясая сжатыми кулаками, закричал ему вслед: «Жаль, поп, что у тебя нет дочери, чтобы какой-нибудь норманн мог тебе ее испортить!» Тогда Томас Бекет, словно преследуемый докучной мухой, слегка тронул своего арабского коня, чтобы несколько ускорить его ход. Я же увлек старика поскорее обратно в дом, дабы избавить его от насмешливых взглядов и презрительных шуток со стороны толпы всадников, сопровождавших канцлера.
И вот наступили скорбные дни, о которых я и посейчас не могу вспомнить без горечи; тогда же мне казалось, что я их не переживу. Не стало легче и от того, что однажды в сумерки бедняжка Хильда прокралась незамеченной в пустую мастерскую и стала поджидать там своего отца, – она знала, что он имел обыкновение с наступлением ночи собственноручно закрывать ставни и двери.
Я никогда не мог узнать, отпустил ли норманн Малерб свою пленницу добровольно, наскучив ею, или же канцлер, со свойственной ему скрытностью, все же принудил его это сделать.
Но одно мне было ясно: хозяин с добрыми намерениями стал побуждать меня покинуть его дом. Он намеревался отдать свое поруганное, запуганное дитя в жены одному англосаксу из своей родни, – неотесанному рыжеволосому парню, по имени Трустан Гримм, работавшему в мастерской. И он не хотел, чтобы я был свидетелем этого. Потому он принялся ежедневно убеждать меня подыскать себе место получше; в то время, чтобы совладать со своей скорбью и гневом, я как раз смастерил арбалет, который бил далее и натягивался легче, чем все другие самострелы того времени, – славная работа, хотя впоследствии мне удалось ее превзойти. Вот хозяин и стал убеждать меня самому представить дело своих рук на благоусмотрение короля Генриха, который был известен, как покровитель и поощритель благородного искусства стрельбы и метания. Я видел, что он желает мне добра, и последовал его совету.