«А на озере сейчас хорошо, наверное…», – растерянно улыбнулся Бату, продолжая рассматривать свои ноги.
Он вдруг подумал о том, что отец убил одного лебедя, а второй, с простреленным крылом, ушел.
«Не мог он уйти! – оборвал себя Бату. – Сдох в камышах и не думай об этом. Идти пора…»
Если утром Бату собирался один, все знали, что Великий Хан появится на пороге своей юрты неожиданно, и будет выглядеть очень грозно. Бату начинал говорить сразу и это были жесткие приказы, поднимающие с места десятки тысяч человек. Одно слово Великого Хана переставляло с места на место многотысячные тумены и как ветер, поднимала отдельные отряды конницы. Жизнь в лагере начиналось со слова Великого Хана и, когда он этого хотел, замирала по тому же слову.
Бату поднял глаза и прислушался. За дверью уже раздавался тихий шепот и лязг оружия.
«Ждут…»
– Нохой! – громко позвал Бату.
Полог приподнялся, и в щель просунулось широкое лицо.
– Сапоги мои найди, – недовольно буркнул Великий Хан.
Воин нашел сапоги почти сразу – они валялись в углу и были прикрыты клочком женской одежды. Воин помог Бату одеть сапоги. Через пару минут процесс одевания великого Хана был завершен.
– Иди! – Батый кивнул Нохою на дверь.
Тот метнулся к двери с проворностью собаки (Нохой (монг.) – собака).
Хан посидел еще немного, окончательно собираясь с мыслями. За дверью уже не было слышно ни шепота, ни шороха.
Великий Хан встал. Снова на миг промелькнула было мысль об утиной охоте, свежем воздухе пропитанном озерной сыростью, но тут же погасла, как фитиль утопленный в плошке с маслом.
Великий Хан рванул полог юрты, сделал один шаг и остановился. Все были в сборе – Кадан, Бури, старший сын Субудай-богатура Октай, и командиры туменов. Взгляд Батыя остановился на шамане Нэргуе. Иначе его называли «вестником смерти» и он никогда не приходил просто так, особенно перед началом битвы.
– Что? – коротко спросил его Бату.
Нэргуэ молча поклонился. Уже выпрямляясь, он оглянулся на людей, неподвижно стоящих перед Великим Ханом. Те попятились, и Бату увидел на земле тело Хо-Чана. Почерневшее лицо китайца было искажено так, словно умирая, он думал о чем-то тоскливом и неприятном.
Бату подошел поближе. Он поднял серебряную пайцзу, которую кто-то положил на грудь Хо-Чана. Пайцза была уже без веревочки, на которой ее носил китаец.
– У Хо-Чана разорвалось больное сердце, – пояснил Батыю Нэргуе. – Китаец нес большую тяжесть, и его сердце не выдержало.
Шаман что-то тихо сказал на ухо своему помощнику. Тот присел возле мертвого и грубо, с треском, рванул синюю рубаху китайского мастера, заголяя ему грудь. На левой стороне тела все увидели огромный синяк.