— Люди перемерли бы с тоски, если бы были так трезвы, как вы.
— Я и говорю: в вас много странностей.
— Тогда объясни, Фиола, зачем ты сидишь со мной?
— Я беседую с тобой. Ты рассказываешь много интересного.
— Другие люди говорили бы интереснее, чем я, но ты хочешь видеть меня. Почему ты встречаешься со мной, а не с Лусином?
— Ты мне приятней, — призналась она. — Я думаю днем, что вечером увижу тебя, и мне становится от этого тепло. Я не понимаю, что это такое. У нас каждый относится ко всем другим одинаково дружелюбно.
— А у нас отношение к некоторым иное, чем ко всем остальным. Мы называем это особое отношение любовью. И мы не требуем, чтобы любовь была особенно логична.
— Все явления имеют логику. Должна иметь ее и любовь.
— Она имеет ее. Но это особая логика. Тем, кто не знает любви, она покажется сумасбродством. И если мы не замечаем, что любовь странна, то лишь потому, что она широко распространена среди нас. Нет таких, кто не влюблялся бы хоть раз.
— Бедные! Вы, очевидно, проклинаете все на свете, когда на вас сваливается такое несчастье, как любовь?
— Наоборот, благословляем ее, как священный дар. Лучшее в человеке связано с любовью.
— Что именно — лучшее?
— Как бы тебе объяснить?.. Например, рождение новых людей… Без любви оно не происходит.
— Вам надо поучиться у нас. Все это просто и разумно. Яйца с зародышами приносят…
— Фиола, помолчим лучше. На Земле перед расставанием всегда молчат.
Мы молчали. Фиола прижималась ко мне. Может, она хотела сделать мне приятное, может, ей стало нравиться так сидеть — я не спрашивал. Я с горечью понимал, что страсть к ней бессмысленна. Можно сотрудничать со звездожителями, можно дружить с ними, помогать им, обучать их нашим наукам и технике, нашему общественному устройству, но влюбляться в них — противоестественно. Любовь — человеческое, слишком человеческое, ее не перенести в иные миры.
От этих мыслей мне стало совсем грустно.
— Прилетай к нам, — сказала Фиола. — Тебе понравится у нас.
— Может, и прилечу.
— Если ты не прилетишь, я попрошусь на Землю. Вы обещали возить нас к себе. Ты будешь меня ждать?
— Да, конечно, — проговорил я со вздохом. — Мне кажется, я только и делаю, что жду тебя.
— Приезжай обязательно. Я хочу тебя видеть больше всех людей.
— В этом мало логики, Фиола.
— Мало, да. Ты заразил меня своими странностями, Эли.
Я держал ее руки в своих, гладил их.
— Поцелуй меня, — сказала она одним светом глаз.
Я поцеловал ее и проговорил печально:
— Желанная и недоступная.
Она напряженно вслушивалась в мои слова. Я знал, что она потом будет повторять их про себя, будет стараться проникнуть в темный их смысл. Мне стало стыдно. Зачем я вношу человеческое смятение в спокойную душу далекого от людей существа? Зачем прививаю ей мучительную культуру наших страстей? Она постигнет лишь наши тревоги и страдания, наслажденье и счастье наше ей узнать не дано. В смятении и тоске она будет кружиться в своих глухих садах, будет призывать меня пением и светом: «Эли! Эли!» Зачем?