Открытки и фотографии, подписанные его именем, украсили семейные альбомы в плюшевых переплетах. На нашем буфете теперь тоже стоял его портрет в виде рыцаря со шпагой на боку. А в нижнем углу было написано: «Поклоннице Талии пани Венцеславе Явурковой с уважением. Преданный ей Станислав Моймир Кветенский».
Высокую, статную фигуру трагика можно было видеть в парке возле замка. Там он прогуливался вечером, сопровождаемый толпой восторженной молодежи, которая держалась от него на почтительном расстоянии. Особенно любил он остановиться в картинной позе перед барочным порталом замка — широкополая шляпа надвинута на высокий лоб, руки заложены за спину, туманно-меланхолический взор блуждает где-то вдалеке… Так стоял он неподвижно, пока его черный силуэт не расплывался в мягком сумраке.
Побуждаемая светским честолюбием, матушка изо всех сил старалась залучить актера к нам на обед. Впрочем, он не заставил себя упрашивать слишком долго и однажды появился у нас, завернутый в свой великолепный плащ, помахивая камышовой тросточкой. Венцеслава была вне себя от восторга, зато папенька был явно не в духе и выглядел мрачно.
Впрочем, откровенно говоря, гость и на меня произвел не слишком благоприятное впечатление. Беспощадный дневной свет подчеркивал грубые складки кожи, испорченной театральным гримом. Глаза, демонически сверкавшие со сцены, теперь были бесцветны, а тяжелые мешки под ними свидетельствовали, что пора его молодости давно миновала.
Ко всему еще пан Кветенский оказался обжорой и любителем выпить. Он жадно оглядел выставленные на стол яства и весьма грустно воспринял окончание обеда. Затем устало погрузился в мягкое кресло и принялся пичкать нас рассказами о себе и своих успехах, пересыпая их именами знатных особ, якобы игравших в его жизни немаловажную роль. Он упоминал о каких-то маркизах в охотничьих замках, о жарких объятиях под звездным небом, намекал на тайны перехваченных любовных посланий, на дуэли с ревнивыми мужьями.
Вскоре мы были по горло сыты его россказнями, за исключением матушки, которая не спускала с актера глаз и ловила каждое его слово. Пан Кветенский брал ее за руки и сочным баритоном восклицал:
— Милостивая пани! Вы одна умеете понять меня! О, когда б я мог склонить свою усталую голову на вашу грудь и выплакать на ней свое горе, горе человека, чей удел — быть непонятым и гонимым!
Услышав подобные слова, отец от злости весь налился кровью, нацепил кивер и, свирепо покосившись на гостя, вышел. А потом приказал мне вести за матушкой неусыпное наблюдение и обо всем ему доносить.