По голосу чувствовалось, что она устала.
— Вы знаете, книготорговец пан Вашата посылает нам всю художественную литературу в двух экземплярах. Один — для меня, а другой для мужа! Это содействует развитию нашей культуры!
Я осторожно открыл старинный альбом в кожаном переплете с золотым тисненым орнаментом в стиле ренессанс. На первой странице красовались автографы Ригера и Браунера, помеченные 1881 годом. Дальше следовали подписи Иречека, Главки, Сметаны, Галека и Фибиха с нотным изображением нескольких тактов марша из «Мессинской невесты» >{94}. Там было множество автографов разных политических деятелей и поэтов. Был даже Врхлицкий >{95} со стихами, прославляющими искристое вино из домашнего погребка Жадаков.
Я закрыл альбом, но пани Мери была начеку.
— Поставьте вашу подпись, маэстро! Никаких исключений! Вы тоже когда-нибудь будете знаменитостью. Вот перо, прошу вас!
Я полистал в конце альбома. Последней расписалась чешская филармония. Скромненько начертав свою фамилию в уголке тоненькой странички, я стал сочинять подписи к книгам.
— Меня зовут Мери, а моего мужа Отомар,— сказала она, хоть я ее об этом и не спрашивал, и отошла в дальний угол, где размещалась коллекция трубок дедушки Жадака, начав что-то деловито обсуждать с паном Гимешем.
Занимаясь своим делом, я иногда улавливал обрывки шепота.
— Да, конечно, это можно, а как со вторым? Ради бога! Гимешек! Бегите к Кадлечку, наверное, у него что-нибудь можно достать: ливерную требуху готовят по четвергам, а если нет, пусть сделают специально. Потом зайдите ко мне.
— Все, сударыня! Я кончил! — сказал я, поднимаясь с рыцарского кресла.
Двери резко распахнулись, и торопливо, большими шагами вошел необыкновенно высокий худой человек. Он молча подал руку и стал смотреть на меня сквозь золотое, криво сидящее на носу пенсне.
— Мой муж,— сухо бросила пани Мери, продолжая шептаться с паном Гимешем.
«Странно,— подумал я, отвечая на сердечное приветствие доктора Жадака и продолжая трясти его руку,— странно, что именно здесь, в доме, где царит образцовый порядок и строгие правила хорошего тона, где все подчинено законам красоты, мне приходят в голову всякие грубые сравнения с животными!»
Вот, судите сами! Я был настолько поглощен этим возникшим передо мной громадным скелетом, которого я все еще держал за руку, что и не заметил, как пан Гимеш змеей выскользнул из комнаты.
И правда! Этот верзила, выше меня на добрых три головы, чем-то напоминал старую, высохшую клячу, которая, как бы повинуясь взмаху бича, взвилась на дыбы, с трудом пытаясь удержаться в этом положении.