«Когда Римская империя франков погибнет, разные короли будут занимать августейший престол, но довериться каждый подданный сможет только мечу», — так под видом пророчества оплакивал в IX веке монах из Равенны крушение имперской мечты Каролингов>{315}. А это означает, что современники прекрасно понимали, что происходит: несостоятельность государства, вызванная долгой анархией, способствовала и поощряла разгул зла. Разрушению старых структур власти помогали нашествия, сеявшие повсюду убийства. Но насилие коренилось глубже, оно было заложено в самой структуре социума и ментальности.
На насилии зиждилась экономика; во времена, когда мена и обмен были редкими и трудными, единственным доступным средством для обогащения считалось угнетение и насилие. Целый класс господ-воинов жил именно так, и монах-писец в одном из документов мог спокойно вложить в уста мелкого сеньора следующие слова: «Я отдаю эту землю, свободную от поборов, пошлин, талий, любых повинностей и всего того, что рыцари привыкли отнимать силой у бедняков»>{316}.
Насилие было частью права: поначалу как ссылка на обычай, который давностью лет оправдывал любую узурпацию и признавал ее законной, затем как укоренившая традиция, вменявшая в обязанность человеку или небольшой группе людей самим вершить правосудие. Семейная кровная месть, послужившая причиной стольких кровавых драм, была не единственной формой личного правосудия, нарушавшего общественный порядок. Если физически или материально пострадавшему человеку мировые судьи отказывали в непосредственном возмещении ущерба имуществом обидчика, подобный отказ был чреват многими последствиями.
Насилие существовало и в нравах, люди Средневековья, неспособные обуздывать свои порывы, нервные, но мало чувствительные к зрелищу страдания, мало ценящие жизнь, поскольку она воспринималась только как переходный этап к вечности, считали почетным и достойным животное проявление физической силы. «Всякий день, — пишет около 1024 года Брушар, епископ Вормсский, — убийства, как среди диких зверей, совершаются среди зависимых монастыря Сен-Пьер. Набрасываются друг на друга опьяненные вином, гордостью или без причины. На протяжении года тридцать пять рабов, совершенно ни в чем не повинных, было убито другими церковными рабами; и убийцы не раскаиваются в них, они ими гордятся». Спустя почти что век английский хронист, воспевая мир и покой, которые сумел установить в своем королевстве Вильгельм Завоеватель, говорит прежде всего о двух вещах, которые, по его мнению, лучше всего характеризуют полноту этого мира: отныне ни один человек не может убить другого, какой бы ущерб тот ему ни причинил; отныне можно проехать всю Англию, имея при себе полный пояс золота, и не подвергнуться нападению